А Крестки, говорю, для всех людей, носивших в те послевоенные годы нашу фамилию (а именно они — вот тут уж точно можно сказать: наш клан, — были «ядром» или магнитным «сердечником» нашей обширной родовы), Крестки являлись «генетическим гнездом» этой фамилии. И не потому, повторяю, что там жил мой дед. Но потому, что в Крестках в те поры ещё сохранялся старый крестьянский дом со всякими пристройками, «связями» и службами, который и приходился настоящим изначальным гнездом для нашей фамилии. В том доме (верней, в избе, которая когда-то стояла на его месте, — потом эту избу расширяли, расстраивали и доводили почти до статуса крестьянских хором) в середине XIX — Боже, уже позапрошлого — века родился мой прадед, унаследовавший его по праву старшего среди своих братьев, а со временем там же явились на свет Божий его многочисленные дети, среди которых был и мой дед. Он и женился, как и его старший брат, живя в этой избе (которая к тому часу уже обросла пристройками), но потом его судьба на годы резко повернулась в сторону города, и он уже не возвращался в отчие стены. Как не возвращались туда и все другие деды-прадеды и, разумеется, их сестры, выходившие замуж в другие семьи: каждый парень, становясь мужиком, ставил свой дом, рубил свою избу, — недаром было столь ходовым присловье: «Комнат много, а крыша одна»… Но все они продолжали чтить этот старый дом уже как некую сакральную ценность, почти религиозные чувства к нему испытывая.
Он имел два имени, два равноценных титула. Один — старина. А другой — родина.
В послевоенное время, на моей памяти, «старина» уже очень соответствовала этому своему имени. Сильно пострадавшее во время войны, гнездо нашей фамилии обветшало, выглядело не очень казисто, хотя не сиротливо и заброшенно. Просто не имела «старина» в те годы своего постоянного и крепкого хозяина. В «родине», помнится, жили какие-то очень древние старушки, то ли племянницы одного из прадедов, то ли вдовы его сыновей. Но доживали они свой век в стенах «родины» не бобылками, Богом забытыми, а под постоянным присмотром молодых. Именно «молодых», в брачном значении этого слова: «старина» принимала под свой кров на какое-то время ту или иную пару новобрачных из нашей родовы, тех молодожёнов, которые по каким-то причинам или не могли, или не хотели начинать семейную жизнь в стенах одного из родительских домов либо где-то ещё. Помимо ухода за старушками на такую чету возлагалась и обязанность произвести в «старине» хотя бы небольшой, «косметический» ремонт. Или фундамент укрепить, а то и один-два венца в стенах заменить, если те вконец обветшали…
Но всё равно — это было уже не то, что потребно человеческому жилью, чтобы оно ощущало себя настоящим Домом. С настоящим Хозяином. Новобрачные надолго в «родине» не заживались, предпочитали обзаводиться своим новым жильём. Когда-то я спросил «брательника», того самого троюродного брата, которому после его «дембеля» сыграли свадьбу в дедовском саду, — почему он не захотел стать хозяином «старины», поселившись там с молодой женой? Он ответил так:
«А знаешь, поначалу-то мы с моей Алёной и сами на то лыжи вострили. Я тогда на завод пошедши был, там с квартирой ничего не светило. А на новый дом заводиться — с каких шишей? Мы уж и думали: проживём в этой „родине“ сколь Бог даст. Да и уже тогда слух пошёл, что рано ли, поздно ли, а город в нашу сторону расти будет, снесут наши Крестки когда ни то… А стали жить — ну, то ли, как в музее, то ли… в каком-то замке Моррисвиль. Бывало, возьму баклагу деревянную, пивка в неё налить, смотрю, а на дне цифры, по-моему, так: „1877 годъ“ вырезано. Мне аж холодно: думаю — прадед, а то и прапрадед баклажку эту выдолбил, а я из неё пивко, будто со стакана гранёного… А то из одного угла, из другого кто-то зырк-зырк, вроде глаза чьи-то сверкнут, и скрипы какие-то; вгляжусь — то ли борода седая в том углу мерещится, то ещё что-то блазнится живое… Ну, можно ли в таком доме спокойно жить — сплошные тени предков! А потом вообще… дед Гавря стал мне сниться, он же в „старине“ до войны жил, и, знаешь, самое-то жуткое: он в белой рубахе мне снился, а на ней — несколько кровавых дырок, стало быть — после расстрела. А я ведь родился через день после того, как его немцы расстреляли… Ну, как такие сны пошли, я говорю своей: всё, Алёна, хватит, а то свихнёмся тут! Слава Богу, согласилась жонка, сняли мы комнатуху рядом с заводом, а потом заводской дом построили, там нам квартирку дали…»
…Да, многие пригородные селяне в те годы, когда деревня перестала быть «беспаспортной», стали «сдвигаться» в сторону города, а уж в нашей-то родове издавна было немало и мастеровых, и фабричных, и других «служилых» людей. Словом, нарастало то, что позже было названо урбанизацией сельшины… И всё равно: наша ссмейно-родовая община до последнего продолжала почитать и сберегать ветшающий дом, звавшийся и «стариной», и «родиной». Причём оба этих слова появились в моём детском сознании впервые именно как названия прадедовского дома. А ещё мне помнится один не самый крупный, но очень шумный сход родственников, обсуждавших судьбу сразу нескольких изб, которые стали к тому часу не только ветхими, но и «выморочными», бесхозными. И среди множества горячих восклицаний и резких доводов чаще всего и громче всего звучали вот эти:
«„Родину“ не продавать ни в коем разе!»
«„Старину“ продадим — на могилки отчие плюнем!»
…Согласитесь: если человек в раннем детстве под родительским кровом слышит такие слова, всерьёз и убеждённо произносимые самыми близкими ему людьми, то и понятия «родина» и «старина» в его дальнейшей жизни будут не просто словами.
…А не так давно я случайно встретился сразу с несколькими своими родственниками «разных степеней» среди девяти- и двенадцатиэтажных высоток, выросших там, где когда-то были наши Крестки. Завершился-то этот наш нежданный «микро-собор», как и в давние времена, застольем, добрым, хотя и грустноватым. Но поначалу, разговорившись (да и не все сразу признали друг друга в седых и лысеющих мужиках), мы «завелись» на поиски того места, где находился тот «изначальный» дом наших прадедов и прапрадедов. Искали — и не нашли. Ни одного ориентира, ни единой приметы, вроде какого-нибудь камня-валуна или кряжистого дерева, не сохранилось. Так и не определили мы, в какой из железобетонных громад затаился призрак нашей «старины» (а ведь он непременно должен там таиться, дружно решили мы, он должен своими скрипами, шорохами, тенями и таинственными вспышками во тьме ночной пугать и зачаровывать новых жильцов многоэтажки). Не отыскали мы то место, где стояла наша «родина»…
И потому, сидя іі гостях у одного из встреченных родичей за наспех собранным столом — в одной из каких же типовых многоэтажек, — поминая и ушедшие в небытие Крестки, и обитателей нашего села, ушедших туда же, то один из нас, то другой с грустной усмешкой сокрушённо приговаривал:
«Ну, ребята, ни Кресток наших нет, ни „старины“ нашей!» Или: «Эх, мужики, нет больше нашей „родины“ — и не будет никогда!»
Сами понимаете, кавычки в устной речи не слышатся.
Мы и сами понимали, даже захмелев: очень уж невесёлые шутки у нас получаются — если их вообще можно считать шутками. Почувствовав эту неестественность, самый старший из нас — а им оказался хозяин квартиры, тот самый «брательник», мой старший троюродный брат, хлопнул широкой ладонью по столу и молвил твёрдо:
«Ладно, родственнички — ни к чему нам ни зубы скалить, ни плакаться. Есть у нас ещё и родина, „маткин берег, батькин край“, как в песне нашей талабской пелось; и Россию нашу, страну-то, слава Богу, развалить никто досюль не смог, хоть и стараются. И старина ещё стоит — на тыщу лет строена. Даже церквы заброшенные в порядок приводить стали, было б только кому ходить в них. Всё ничто, ребята, всё, мыслю я, ещё в ум-разум у нас опять придёт, ежли только, конечно, внучата наши от нас доброе переймут да „белой дурью“ себя не погубят… А вот что боль — то боль: чего у нас точно уже нет и не будет — так это родовы нашей. Взабыль — исчезла она, родова, истаяла!..»