И не в том заключалось отличие, что творение талабского краснодеревщика являло Спасителя, светлого даже в муках своих. Изваяние его было телесно-светлым, желтоватым хотя бы, как говорится, по своей фактуре: оно было создано из явора. А это дерево, чаще всего в южнорусских краях растущее, очень долго хранит желтоватый цвет своего распила, более того — оно вообще невероятно долговечно. Не случайно же археологи до сих пор находят в раскопках гусли — они звались «яровчатыми», то есть яворчатыми, из явора слаженными, вот и сохраняются в земной глуби… И всё же светел был прежде всего лик Спасителя.
Помнится, не раз, когда я ещё мальчишкой оглядывал это изваяние, меня поражало лицо Христа. Оно было, что называется, «тутошным»: такие лица могли принадлежать множеству мужиков, с детских ранних лет мне знакомых. Более того, угадывались в нём и какие-то наши «фамильные» черты — крупный, «чудской», прямой нос, слегка выпуклый лоб, почти полное отсутствие скул и сильный, волевой подбородок… Но холодновато становилось, когда, пригнувшись, я пытался заглянуть в глаза изваяния: немыслимая, непредставимая, неземная мука была запечатлена в них. (Где-то раздобыл Павел Лаврентьевич для своего труда бирюзу, чтобы сделать инкрустации, изображающие синеву глаз). Золотисто-темноватыми накладками из морёного дуба мастер изобразил волосы, брови и бороду своего героя… А вот забылось и не вспомнить, что за камушки тёмно-красного цвета «вживил» он в древесную плоть, имитируя ими капли крови. Навряд ли даже при очень хороших достатках автор этого творения имел возможность приобрести столько рубинов. Но из рубиново-кровавых ран на ступнях, на ладонях, из-под сердца и с чела Христа стекали навсегда остановившиеся на яворовой плоти капли крови. Они казались мне совершенно настоящими — особенно те, что сочились по изборождённому страдальческими думами лику с чела, израненного терниями…
А вот терновый венец Христов — точнее, то, что должно было изображать этот венец — был единственной частью изваяния, сделанной не из дерева. Мастер просто обмотал голову статуи колючей проволокой.
Да, колючей проволокой — такой крупной, с такими мощными и длинными шипами, что подобной не встречалось нам даже в окопах и траншеях, оставшихся после Великой войны. Такая проволока производилась лишь в начале XX столетия, такая проволока терзала тела и шинели воинов Первой мировой войны, революционных сражений и войны гражданской.
Крупные и острые шипы колючей проволоки терзали чело Христа, явившегося в XX столетье!
— А… когда, Павел Лаврентьевич, примерно в каком году вы ту скульптуру… произвели? — спросил я мастера.
— Да в двадцатом, по-моему, — ответил за своего друга мой дед, — так, Паш, а? Это ж в том годе по всем церквам грабиловка пошла, всё выгребли комиссары, что из золота-серебра исделано было… И попов тогда ж изводить почали, стрелять да высылать. Вон, Ильинских из нашей родовы двоих замучали… Ты же мне, помнится, сам поведывал, что владыка наш талабский тебе о ту пору и заказал статуй Христов изладить. Что он в Троице рядом с амвоном, у царских врат сидел… Так ведь, а, Лаврентьич?
— И правда что, — кивнул хозяин дома. — Пожалуй, в двадцатом годе того Спасителя я сработал… А, чтоб не ошибиться, тебя спрошу: в каком годе тя за шкирку взяли да в Питер под конвоем отправили, а? За то, что будто бы ты белым железную дорогу взорванную справлял, когда те на Петроград пёрли; когда то случивши было?
— И на том свете помнить буду! — отвечал мой прародитель. — В двадцатом…
— Во, точно: до нас известье дошло, что ты в питерской тюрьмы сидишь и навряд от расстрела отвертишься, вот о ту пору я и начал заказ митрополита нашего сполнять… А уж верно — как раз тогда новая власть пошла войной на священство. Да не на них одних: ты вспомни, скольких из нашего мастерового брата тогда погублено было, которые не хотели задарма на комиссаров робить… Так что, сынок, врёт та картонка в музее, ни в каком не в прошлом веке, а в нонешнем, лет сорок пять назад я ту статую произвёл…
Вот так!
…Идёт двадцатый год XX столетья. Идёт третий год братоубийственной бойни в России. Из нашего древнего города только что бежали белогвардейские полки: чуть не вдвое выросло число могил на городских погостах за несколько месяцев их «постоя». Жуткими гроздьями человеческих тел были увешаны фонарные столбы, за малейшее неповиновение в пасти белого террора исчезали и дворяне, и трудовой люд… И вот утверждается революционная власть — и тоже начинает свой террор, в котором гибнет не один лишь «буржуйский элемент». Расстреливают и крестьян, стонавших от грабительской продразвёрстки, и фабричных, что решались на забастовку, не выдерживая голодухи. И в подвалах церквей, чьи врата заперты и алтари опоганены, убивают и мучают священников… Россия — и на дыбах, и на дыбе. Народ её разодран усобицами. Идёт двадцатый год XX столетья…
И в это самое время провинциальный знатный краснодеревщик, овладевший под началом гениального русского скульптора основами искусства ваяния, создаёт статую Христа. Его Спаситель уже сошёл с креста, и кровоточат Его раны. Он явился на свет в древнерусском краю, в оплоте вероучения, Им рождённого. И этот край — как вся Россия — на распятье. И потому Господь, запёчатлённый в долговечном дереве резцом талантливого народного умельца, принял в себя все муки распятого народа — и застыл в скорбном раздумье.
И потому глава Его увенчана мотком колючей проволоки. Это — русский Христос XX века.
Создавая изваяние Господа среди разора и террора, в дни братоубийств и кровопролитий, мой земляк-искусник резьбы по дереву изваял памятник распятому русскому человеку.
Причём — человеку земных трудов. Памятник измученным — и уже замученным — гражданской бойней мастеровым, заводским и сельским мужикам. Людям, чьи руки могли творить и творили волшебство.
И потому длани Спасителя запоминались не менее отчётливо, чем лик. Талабский краснодеревщик подарил созданному им изваянию Христа свои руки. Жилистые, с набрякшими венами, с крупными и длинными пальцами. Руки, которым всегда неуютно, если они не отданы привычным трудам. Руки Спасителя…
VI
— А потом, после революции, вы с Конёнковым виделись? Он же ведь потом в Америку уехал, жил там лет двадцать с лишним…
— Не, как замятия та началась, так нас Бог и не сводил, — ответил мастер. — Что Сергей Тимофеич за границу был уехавши, то я знал. Но и не боле того… А посля этой войны, Великой, так и вовсе ничо про него не слыхивал. Это деду твоему, Слав, спасибо в кой раз я говорить был должон: это ж ведь он у нас в депутатах был ходивши, дак и газеты читал, и радиво слухал. Я-то — не, на-хлебавши был я известиев-то всяких за свою жисть по саму маковку. Уж ничо хорошего от Москвы, от властей набольших не ждал, да и ноне ждать неча, а что там за границами — в том и вовсе мне интересу и не было… Вот, а Николай у нас развитой на этот счёт, завсегда таким бывши, про всё от него спознать мочно, что в мире деется. Вот он как-то, лет уж с десяток тому, прискакивает ко мне и вопит как оглашенный: Пашка, твой Конёнок славутный с Америки приехавши, навовсе, опять у нас, в эсэсэре жить будет!
— Да, — не без гордости подтвердил дед, — в «Правде» про то пропечатано было. Кабы я по радиву то услыхал, не побег бы, подумал бы — можа, ослышался. А тут в газете, чёрным по белому, да не в какой там вроде нашего «Талабского колхозника», а в главной, в «Правде», там (дед покосился на меня) про что хошь соврут, а про такое — не… Вот и побег тогда тя порадовать!