Но, хоть и не походил на вождя этот советско-партийный служащий низового звена, всё равно в родове он пользовался уважением. Как же! из наших — и „при властях“… По крайней мере, с моими дедом и отцом он, как я понял чуть позже, не только не задирал нос, напротив: с него мигом слетала вся его напускная важность, которой он старался компенсировать отсутствие у него начальственного вида. А степень его родства с нами у него была весьма весьма условной, баба Дуня её так определила: „У деда твоего, Николая, брательник есть, так это того брательника племяш…“ То есть, происходил „дядя Портфель“ вообще не из того „куста“ семейств, которые были напрямую соединены кровными узами с нашим, а из гораздо более дальнего, связанного с нами по одной из многих цепочек родовы. Но всё равно — свой, не чужой. Родство помнящий и почитающий… И единственной причиной, по которой я оказался у него в доме, могло быть, думается, только то, что по мысли бабы Дуни мои родители, которые наконец-то должны были в тот день приехать в Талабск из своей глубинной деревни, будут более спокойны, если увидят своё чадо „под крылом“ этого ответственного товарища, а не в ином доме и уж, разумеется, не под опекой „матери Ираклеи“. Так, я полагаю, должна была рассуждать моя логически мыслящая двоюродная бабушка. Но она всё-таки просчиталась в тот раз…
„Дядя Портфель“ проживал в центре города, в одном из тех массивных и солидных зданий, что были построены ещё до Первой мировой войны. Этому дому повезло: он был не очень сильно разрушен в грозах следующей мировой войны, превративших Талабск в пожарище. В центре уцелели только древние храмы, старинные палаты да самые крепкие строения более поздних времён. Среди последних был и этот дом: к тому времени, о котором идёт речь, его уже заново обжили. Помню даже, что под маленьким декоративным балконом второго этажа красовались две кариатиды в виде Атлантов, поддерживавших его. Я, конечно же, спросил бабу Дуню, почему два этих каменных дяди так легко одеты — в набедренных повязках, и почему они должны мучиться под такой тяжестью. В ответ мне было кратко сказано: „Это — рабы!“ С тех пор я навсегда зрительный образ понятия „раб“ в моём подсознании остался именно таким: нагой мускулистый мужчина, согнувшийся под невыносимой тяжестью. (Года через два, когда я вновь оказался у этого здания, я испытал не меньшее удивление: „рабы“ уже исчезли из-под балкончика, — наверное, развалились от старости и от сырого северо-западного климата те две скульптуры. Но сам балкон, тем не менее, держался — и по сей день его можно там увидеть. Значит, решил я тогда, не рабы его держали. Значит, рабы не нужны. Вероятно, то был мой первый внутренний протест против рабства…)
А квартиру „дяди Портфеля“ по тем послевоенным понятиям можно было назвать вполне комфортабельной, благоустроен ной: две комнаты с высокими потолками, с широчайшими подоконниками больших окон. На потолке ещё оставались замысловатые узоры и вензеля лепных украшений, а в одной из двух комнат сохранился паркет, правда, местами обгоревший. А на кухне, которая служила и столовой, я впервые в своей жизни увидел газовую плиту. То стало для меня потрясением не меньшим, чем первое знакомство с электрической лампочкой: никак до меня не доходило, почему от зажжённой спички над железками большого белого ящика, взлетают несколько язычков пламени… А ещё мне пришлось испытать в этой квартире немалый и весьма неприятный конфуз, когда я не без пользы для своего малолетнего организма познакомился и с туалетом. Выйдя из него, услыхал жёсткий укор из уст жены „дяди Портфеля“, женщины очень внушительных размеров, чересчур толстой и круглой даже с точки зрения талабцев, в речи которых слово „худоба“ всегда означало то же, что и „хвороба“; эта бочкообразная тётя низким басовитым голоском возопила: „А почему не смыл за собой?!“ Что поделать? маленький деревенский житель никогда до того дня не бывал в „заведении“ со сливным бачком… Когда мне стало ясно, в чём состояла моя оплошность, даже уши мои запылали огнём стыда и смущения, не говоря уже о щеках. Но очень скоро я был отмщён за это своё моральное потрясение — сам отмстил, причём сам того не желая…
В большей из двух комнат этой квартиры на одной стене висели портреты Сталина и Ленина (кто они такие, я уже знал, несмотря на малолетство). С другой стены на своих последователей смотрели Маркс и Энгельс (о них мне ещё предстояло узнать). В центре комнаты стоял большой обеденный стол, а в углу — стол поменьше, зато на двух тумбах с ящиками в них. На нём лежали разные тетрадки, тонкие и толстые, а ещё стоял строй книг в тёмных твёрдых обложках. А ещё над столом и по стенам висели большие фотографии в красивых рамках… Сам „дядя Портфель“ отсутствовал, когда баба Дуня привела меня к нему в дом, он должен был прийти к обеду, да не один, и потому его массивная супруга накрывала стол не на кухне, а в этой комнате. Я же разгуливал по сохранившемуся паркету и время от времени вставал на цыпочки, пытаясь разглядеть фотографии на стенах и обложки книг на столе в углу. (Ребёнком я, заметим, благодаря частым своим гостеваниям в домах ближних и дальних родственников рос не замкнутым и не робким, хотя и не капризным).
Заметив это моё любопытство, хозяйка на время отложила свои предобеденные хлопоты и провела для меня нечто вроде экскурсии по этой комнате. Чувствовалось, что эта толстая и не очень здоровая женщина в основном сидит дома, скучает по разговорам с людьми, а потому рада общению даже с малышом… Я для начала спросил её, нет ли картинок в толстых книгах, строем стоявших на столе. „Ну, что ты! — чуть ли не с испугом отвечала она, — это же Ленина и Сталина книги, самые главные для нас, самые серьёзные, а картинки только в детских книжках“. А на мой вопрос, нет ли у них в доме детских книжек, она развела руками и вздохнула: „Так и детишек у нас нету…“
А потом она стала ставить меня на стул, передвигая его от одной фотографии к другой и рассказывая мне о тех, кто на них был запёчатлён. Причём — с явной гордостью в голосе. Потому что на каждом из тех фото можно было увидеть „дядю Портфеля“ рядом с очень „большими начальниками“ — так она их сама называла. Конечно, в тех её горделивых рассказах и пояснениях я ничегошеньки ещё не мог понять: ведь она не умела говорить с детьми и растолковывала мне всё, как взрослому. Скажем, слово „министр“ я уже мог воспринять в своё сознание — то был кто-то, по моему разумению, поважней председателя колхоза, но все прочие титулы „больших начальников“, которые хозяйка квартиры произносила с придыханием (отчего её тонкий бас иногда перерастал в дискант), просто ещё не доходили до меня… Да и разглядеть-то её мужа на тех фотографиях можно было лишь с очень большим трудом: он едва-едва виднелся либо где-то с краю, либо высовываясь (и заметно было, что изо всех сил) из-за спин и голов людей, стоявших впереди, в первом ряду, с важными и хмурыми лицами. На одних из них были такие же фуражки и френчи, как на „дяде Портфеле“, другие же были в шляпах, — а шляп в Талабске тогда простые люди почти не носили…
Завершив эту экскурсию, хозяйка хотела было вернуться к своим хлопотам, но тут меня… нет, сказать, что меня „чёрт дёрнул“ задать ей ещё один вопрос, будет неправильно, потому что вопрос тот не к чертовщине относился, а к тому, что ей противоположно. Меня угораздило спросить её:
„А почему у вас в доме ни одной иконки нет?“
Услыхав эти слова, жена „дяди Портфеля“ дёрнулась, словно от сильного удара током, и рука её сначала потянулась к левой стороне груди, а потом ко лбу: она явно хотела перекреститься. Но тут же спохватилась: „Ох, прости, Господи, не дай Бог, если ты такие глупости тут за обедом, при людях болтать начнёшь! Это что ж они про нас подумают-то, а? Нет, не место тебе тут!“
И ещё минуту-другую, хватаясь то за сердце, то за голову, она кудахтала и причитала в том же духе, причём очень часто поминая Всевышнего, что меня привело в полное недоумение. Если б она стала убеждать меня, как это делали некоторые взрослые, что Бога нет — всё было бы понятно, а так… Словом, жена хозяина этой квартиры, столь непохожей на жилища других наших родичей, отвела меня на кухню и решила меня гостям не показывать. Мудрое было решение…
Но „дядя Портфель“, вскоре пришедший с двумя своими товарищами, не согласился с этим решением своей увесистой супруги. Видимо, по принципу „послушай женщину и сделай наоборот“. Принцип, в общем-то, хороший, но в тот раз он не сработал… Наш дальний родственник, вероятно, подумал, что я стану за обедом чем-то вроде „десерта“ к тем многочисленным угощениям, крепким напиткам, наливкам и вкусным кушаньям, которыми был нагружен стол в большой комнате и с помощью которых он, судя по всему, мечтал укрепить свои служебно-дружеские контакты с двумя товарищами, ставшими в тот день его гостями.