— Какие удивительные глаза у этого человека, Гиляй: и бесконечной доброты, и какой-то непоколебимой веры.
— Это один из машинистов Казанки, я его давно знаю, Маня. Упористый человек. Этого голыми руками не возьмешь. Хоть с виду и скромный, но голову держит независимо и склонить ее никому не позволит.
— Вы будете расстреляны, — сказал Ухтомскому после ареста один из офицеров карательного отряда Римана.
— Я так и думал, — ответил ему с полным самообладанием Ухтомский.
Ухтомский спокойно вышел из помещения, где был взят, твердо зная, что через несколько минут будет расстрелян. Он шел по рельсовым путям к близлежащему леску и что-то успокаивающе говорил трем своим товарищам, которых также вели на расстрел. Когда остановились, Ухтомский расстегнул куртку и приказ повернуться спиной к солдатам не выполнил.
— Сейчас, — произнес Ухтомский, глядя, как солдаты готовили винтовки, — вам предстоит исполнить долг согласно вашей присяге. Исполняйте его так же, как исполняю свою присягу я, верный своему народу. Только присяги у нас разные, и служим мы разному делу.
Первым залпом были убиты товарищи Ухтомского. Сам он стоял неподвижно, глядя в глаза стрелявшим. Второй залп ранил его. Он был убит офицером выстрелом в голову.
Гиляровский много раз вспоминал подробности гибели Ухтомского, неоднократно возвращался к ней, и всякий раз глаза его темнели.
— Страшно теперь снимать дачи по Казанке, там еще не рассеялись запахи крови и порохового дыма, — сказал как-то В. Я. Брюсов.
— Лучше дышать духотой и пылью московских улиц и переулков, чем чистым воздухом полей, который в последний раз вдохнули Ухтомский и его друзья, — сказал Гиляровский.
Остались в памяти молодые писатели, которые позднее вошли в историю родной литературы как «знаньевцы». Их признанным вожаком был А. М. Горький. С сентября по середину декабря 1905 года он жил невдалеке от Столешников, в доме на углу Моховой и Воздвиженки, и изредка заходил к Гиляровскому. Горький заглядывал в Столешники всегда сосредоточенным, малоразговорчивым. Он глубоко и остро переживал события тех дней. Заходя в Столешники, Горький, по обыкновению, садился в столовой или кабинете, клал нога на ногу, поглаживал усы и хрипловатым голосом с явным волжским оканьем настойчиво расспрашивал Владимира Алексеевича о событиях, которые его интересовали.
Сосредоточенно наблюдал декабрьские события и Леонид Андреев, очень болезненно воспринимавший все происходящее в Москве.
— Мрак без просвета! — говорил он. — Но воля живет, она не сломлена, народ дышит! Пускай у него на груди тяжеленная подошва солдатского сапога, пускай сегодня он многого еще не понимает, но он обязательно поймет. Жизнь всегда и всюду ведет к пониманию. Неясное сегодня становится понятным и близким завтра. Это закон, который — хотим мы этого или нет — является движущей силой, обязывает всех нас действовать.
Целый вечер в Столешниках заняли рассказы Александра Серафимовича Попова (Серафимовича). Александр Серафимович был дружен с Владимиром Алексеевичем. Оба они хорошо знали Дон, любили его народ, донские степи с табунами, ковылем, каменными бабами, курганами, а главное, они были людьми от рождения вольнолюбивыми, умными, наблюдательными. Часть этих рассказов Серафимовича позднее была напечатана в сборниках «Знание» или в толстых журналах.
Н. Д. Телешов, приходивший иногда вместе с Серафимовичем, делился своими наблюдениями. Впоследствии он коснулся этих дней в своем творчестве.
Однажды за чайным столом писатели встретились с темпераментным художником-москвичом С. В. Ивановым, давнишним приятелем дяди Гиляя.
С. В. Иванов весь кипел, когда говорил о декабрьских событиях, вскакивал из-за стола, ерошил непокорные волосы, поправлял резкими движениями очки, вытаскивал носовой платок и без конца восклицал:
— Возмутительно! Черт знает что! Есть ли у людей мозги?
В. Я. Брюсов, спокойно сидя на стуле, изредка обращался к художнику:
— Сергей Васильевич! Мировой разум движется по своим, им установленным законам и правилам. Мы должны внимательно вглядываться в эти законы и сопоставлять происходящее с тем, что должно быть в конечном результате.