Пишите! За издателем дело не станет: не будет в Москве, найдется в Петербурге. Это вам говорит издатель Суворин.
Много отрывочных воспоминаний о Чехове пришлось тогда услышать в разговорах двух людей, хорошо знавших писателя.
— Отберите, Владимир Алексеевич, в своей памяти все, что связано с Антоном Павловичем, берегите вещи, которые хранят тепло чеховских рук, трепет его прикосновений. В Москве ведь будет когда-нибудь Чеховский музей. Облик Москвы 80—90-х годов без Чехова не будет полным.
Долго продолжалась в столовой Столешников эта неторопливая беседа, и только взглянув на часы, Суворин сказал:
— Разговор окончился. И добавил:
— Вот и зашел на минутку.
После этих слов Суворин распрощался и стариковской походкой отправился в «Славянский базар».
— Меня не надо провожать, Владимир Алексеевич! Хоть я и не москвич и город знаю мало, но люблю и горжусь им, как и все русские люди!
Очень заметным на литературном поприще Москвы начала века был молодой журналист Николай Георгиевич Шебуев. Он производил впечатление живого, сметливого человека, с настоящим темпераментом журналиста.
Дарование его развивалось под влиянием манеры и стиля Дорошевича. Друзья в шутку прозвали его «Поддорошевичем», и он не обижался на это прозвище.
Молодой, подвижный, энергичный, с прищуренными веселыми глазами, Николай Георгиевич Шебуев частенько бывал в Столешниках, прислушивался к разговорам и нередко вставлял свои меткие замечания.
Шебуев очень твердо верил в важность фактов в газетной работе, считал это основой и всегда подчеркивал, что его газетные заметки пока ни разу не были опровергнуты и не требовали опровержений.
— У меня их тоже никогда не было, и у журналиста быть не должно. В нашей работе точность факта прежде всего, — всегда с гордостью повторял Гиляровский.
Литературной известности Шебуев достиг в конце пятого года в петербургском сатирическом журнале «Пулемет».
«Пулемет», как и множество сатирических изданий, возникших в 1905–1906 годах, когда цензура еще не успела прийти в себя от развернувшихся революционных событий в стране, был боек, задорист и старался касаться многих запретных для того времени тем.
Шебуев, как он потом много раз в подробностях рассказывал в Столешниках, опубликовал в «Пулемете» во всю журнальную полосу текст «Манифеста 17 октября», на котором красной краской была напечатана растопыренная человеческая рука с подписью: «К сему свиты его величества генерал-майор Л. А. Трепов руку приложил». Эффект этого рисунка у читателей был поразительным.
Любители литературных выдумок и курьезов сразу взвинтили цену на номер журнала до пяти рублей, а позднее платили за него и дороже. Эта выдумка была, пожалуй, взлетной точкой известности Шебуева. После нее Шебуев продолжал энергично сотрудничать в прогрессивной печати, много писал в советское время.
С большой горячностью велись в Столешниках разговоры по поводу текущей газетной работы. Особенно живо и выразительно сохранилась в памяти одна беседа, вспыхнувшая, как всегда, неожиданно. Завязкой беседы послужила статья видного театрального рецензента, редактора влиятельного петербургского театрального журнала Александра Рафаиловича Кугеля.
Огромный, с первого взгляда даже немного пугавший размерами своей фигуры, с большой густой шевелюрой, выразительными чертами лица, резкими, подчеркнуто энергичными движениями, Кугель не мог не останавливать на себе внимания.
Амфитеатров был дружен с Кугелем и в один из своих наездов в Москву принес в Столешники номер журнала, где была напечатана очередная грозная кугелевская статья против Художественного театра. В связи с этой статьей и возник горячий спор о темпераменте и его значении в литературной работе.
— Выдержки у Кугеля нет, — сказал Дорошевич. — Без выдержки, без самоохлаждения нельзя садиться за стол и писать. Гореть темой, конечно, нужно. Это обязательно, но Кугелю часто мешает необузданность его литературного темперамента. Закусит удила и несется. А нашему брату журналисту без оглядки на жизненные явления, одним темпераментом брать нельзя.
— Темперамент! Черт бы побрал этот темперамент! Сколько раз он подводил меня, этот темперамент, — сказал Амфитеатров. — Иной раз разгорячишь себя, взволнуешь, сядешь за стол — и хватишь по башке неугодное тебе явление или неприятного тебе человека. Накатаешь сгоряча страниц с десяток да прямо в набор. А когда наш брат чувствует свой вес и положение, знает, что к написанной тобой строчке прикоснуться нельзя, вот тогда и возникают конфликты и недоразумения. У меня в «России» был такой случай. Входит в мою рабочую комнату с довольно смущенным видом один из наборщиков и говорит: