Иванов внешне производил впечатление скрытного, нелюдимого человека и никогда не проявлял особого желания к излиянию своих чувств и настроений. В Столешниках он тоже держался подчеркнуто сдержанно, внимательно выслушивал рассказы Гиляровского и сообщения очевидцев.
— Если бы я столько видел, сколько вы, Владимир Алексеевич, я бы, наверное, больше написал, — сказал как-то Иванов.
— Зато вы, Сергей Васильевич, так шестнадцатый и семнадцатый век видите, как, дай бог, нам видеть сегодняшний день, — заметил Гиляровский.
— Иногда я, правда, старину на ощупь чувствую. Не знаю сам, откуда это берется.
— Откуда берется, не знаю, Сергей Васильевич, а от картин ваших оторваться трудно, — ответил Гиляровский.
— Марья Ивановна, — сказал однажды Иванов, обращаясь к жене Гиляровского, — какую штуку выкинул Гиляй в университете! Мы с ним пробрались сначала в богословскую аудиторию университета, потом заглянули на первый юридический факультет. Везде, конечно, шумно, галдеж, возбужденные лица, неразбериха и толкотня.
Гиляй ходил по аудиториям, по коридорам, разговаривал со студентами, потом дернул меня за рукав и говорит: «Сергей Васильевич, давайте на минутку съездим по одному делу». Вы ведь лучше меня знаете, что спросить Владимира Алексеевича: «Куда ехать?» — это не только вызвать у него бурное негодование, но и сорвать то, что он задумал. При таких словах, как «куда», Владимир Алексеевич часто решительно отказывался куда бы то ни было двигаться.
Я дипломатически спросил:
«Надолго ли?»
«На минутку, — ответил он. — Совсем близехонько! А съездить нам надо».
«Поедем», — сказал я.
«На своих на двоих, — добавил Владимир Алексеевич. — Ведь извозчики объезжают теперь Моховую и Манеж, поскольку здесь казачьи отряды».
Выбрались мы двором, через калитку в Долгоруковский переулок. Идем… Вышли на Тверскую. Пошли вверх к Страстному. Доходим до филипповской булочной. Гиляй молчит, молчу и я. Входим в булочную, свернули куда-то за прилавок. Владимир Алексеевич спрашивает кого-то: «Дмитрий Иванович у себя?» Слышу ответ: «У себя, пожалуйте». Входим. За столом сидит хозяин пекарного дела не только Москвы, но, пожалуй, и частицы России, поскольку филипповские баранки даже в Сибирь вагонами отправлялись. Поздоровались. Гиляй понюхал табачку, угостил из табакерки Дмитрия Ивановича и говорит:
«Знаешь, что студенты второй день в университете сидят и их казаки сторожат?»
«Слыхал. Ребята говорили».
«А ты знаешь, что им есть надо?»
«Конечно, Владимир Алексеевич, надо, как нам всем».
«А где взять? К тебе, что ли, сюда бегать или же по соседним булочным по мелочам собирать?»
«По мелочам дело сложное. Много не соберешь. Да и хлопотное это дело, Владимир Алексеевич».
«То-то и оно-то, Дмитрий Иванович!»
«Что же надо, Владимир Алексеевич?»
«Надо немногое: чтобы ты распорядился послать в университет несколько корзин с калачами. Корзин, конечно, не одноручных, а двуручных. Помочь надо молодежи. За нас ведь работает. Какая молодежь — горячая, готовая ко всему и на все! Вот Сергей Васильевич, — обратился он ко мне, — надеюсь, подтвердит, мы с ним только что оттуда, из университета».
Дмитрий Иванович немного помешкал и сказал сидящему невдалеке от нас служащему:
«Василий, слышал разговор? Распорядись сейчас же послать несколько корзин калачей».
«Только обязательно тепленьких», — добавил Владимир Алексеевич.
«Мы вчерашними не торгуем, Владимир Алексеевич, а тем более по личному приказу Дмитрия Ивановича», — сказал филипповский служащий.
Через час, обходя аудитории, я наблюдал, как молодежь с аппетитом уплетала филипповские румяные калачи, не зная, кому она этим обязана.
— Тема для рассказа «Как буржуй революционеров своими калачами вдоволь накормил», — ответил Гиляровский на рассказ Иванова.
— Другая, Марья Ивановна, тема, — сказал Иванов, — рассказ «Как добрый человек быстро сообразил, что молодежь есть хочет и что надо позаботиться и накормить ее».