В тот же день постановление об аресте графа Беренгельда было отменено, а дело отправлено в Париж; там графа оправдали, а жертвой правосудия стал Бютмель!..
Слезы снова полились из глаз старухи, и она умолкла. Ничто не нарушало воцарившуюся тишину; несчастная любовь даже в столь почтенном возрасте внушает уважение и глубокое сострадание. Лаградна взглянула на свою старческую руку и, спрятав ее в рукав, произнесла:
— Когда-то эта рука была молода, кожа ее была нежна, и Бютмель часто сжимал ее в своих руках!.. Теперь вы сами видите, как она высохла и покрылась морщинами. Бютмеля уже нет в живых!.. И я тоже мертва… сердце мое умерло… осталось жить лишь жалкое тело!
Так знайте же, — продолжила она твердым и звучным голосом, — знайте, что сегодня утром я видела призрак старого Беренгельда… Горе отцу Люнаде, осмелившемуся посягнуть на достояние Беренгельдов!.. Призрак бродит здесь поблизости, я узнала его белую, как снег, голову, видела следы его костлявых ног. Он стоял на вершине холма Перитоун; сидя у его подножия, я чуть не умерла от страха, заметив, что, несмотря на порывистый ветер, широкий коричневый плащ, в который он был закутан, даже не шелохнулся, а сам старик словно врос в камень. Сначала я решила, что встреча с ним сулит мне скорую гибель; я прошла по деревне и всех спрашивала, не исчез ли бесследно кто-нибудь из ее жителей… Внезапно я поняла: Столетний Старец обратил свой огненный взор в сторону старого замка… Ах! наконец-то у нашей графини будет ребенок… Да, да, запомните мои слова, это говорит вам сама Лаградна! А вы, господин Верино, хорошенько следите за вашей женой! Полани тоже была красавицей… (лесничий вздрогнул от ужаса); а вы, Бабиш, присматривайте за Люсни! Ростом и фигурой он похож на Жака Леаля! (привратница перекрестилась и забормотала «Pater noster»). Призрак Столетнего Старца витает над нашими горами! Ни разу еще дважды за одно столетие не являлся он в наши края. Грядут перемены! Ведь если призрак не заберет с собой чью-нибудь душу, значит, он будет воскрешать мертвых!..
Огонь в очаге окончательно погас, но никто не осмеливался встать и подкинуть в него новую охапку еловых дров; время от времени оттуда вылетали хлопья пепла, а синеватые огоньки, пробегавшие по обуглившимся поленьям, отбрасывали слабые отблески на лицо Лаградны. Подобно трепещущим язычкам пламени, слова повитухи метались в воображении ее слушателей: она бросала их одно за другим, а так как смысл их толком не был ясен никому, то они лишь удручали душу и нагоняли неизбывную тоску. Все недоумевали, почему вдруг старуха так разговорилась и каким образом ей удалось взволновать всех собравшихся, хотя они слушали ее весьма рассеянно. Но когда Лаградна вновь опустилась на свой стул, сильный порыв ветра сотряс стены харчевни и раздался настойчивый, дребезжащий звон привратного колокольчика.
Никто не встал с места, чтобы пойти и открыть ворота; все решили, что это ветер заставил колокольчик так отчаянно дребезжать. Внезапно, когда ветер утих и все успели позабыть о назойливом звонке, колокольчик вновь зазвонил так настойчиво, что не оставалось никаких сомнений: за привязанную к шнурку ножку лани, завершавшуюся точеным копытцем, дергала чья-то уверенная и нетерпеливая рука. В подтверждение этой догадки раздался злобный лай: так сторожевой пес обычно встречал нежелательных гостей.
И опять никто не осмелился встать и подойти к двери.
— Эй, Люсни, друг мой! — окликнула супруга Бабиш.
— Идемте вместе… — выдавил из себя Люсни в ответ на настойчивый призыв своей прекрасной половины.
Затем он поднялся и подбросил в очаг охапку еловых ветвей; они мгновенно вспыхнули и озарили комнату ярким светом, вселяя мужество в собравшихся; лесничий зажег свечи в подсвечнике и, встав во главе маленького отряда, состоявшего из Бабиш, Лаградны и замыкающего шествие Люсни, направился к двери.
— Эй, спите вы там, что ли?.. — раздался на улице громоподобный голос, от которого у всех по коже побеждали мурашки.