Беренгельд не знал о состоянии нежного товарища своих игр и походов. Да и откуда ему было о нем знать? Постоянно находясь возле госпожи де Равандси, он на лету ловил каждую остроту, исторгнутую коралловыми губками, и воображал, что эти очаровательные кораллы будут принадлежать ему вечно.
Прошло два месяца, и все эти месяцы Туллиус пребывал в пучине наслаждений; он решил, что так будет всю жизнь. Мечты о славе улетели на крыльях сновидений и грез; любовь со всеми ее радостями казалась Беренгельду тем единственным занятием, ради которого должно жить.
Отец Люнаде горько сожалел о том, что его воспитанник целиком отдался этой страсти, и переживал, что слишком стар, дабы руководить Туллиусом в столь щепетильном вопросе.
Нередко старик останавливал Туллиуса в галерее и, пользуясь правом, даваемым убеленной сединами головой и священническим саном, пытался урезонить его: «Дитя мое, горе тому, кто все свое достояние доверяет одному-единственному кораблю, не убедившись прежде, сумеет ли тот доплыть до Америки».
Но взор Софи был столь пленителен, тело столь совершенно, улыбка столь обольстительна!..
Мать Беренгельда, напуганная предчувствиями доброго священника, говорила юноше: «Сын мой, мир не ограничивается объятиями женщины, есть обязанности, кои нам необходимо выполнять, есть труды, кои мы обязаны свершить, ибо всегда настает час, когда нас призовут к ответу, и того, кто не исполнил ни своего предназначения, ни возложенных на него обязанностей, постигнет глубокое разочарование. Помните же об этом, сын мой!»
Но один поцелуй Софи — и Туллиус забывал обо всем… Софи была так прекрасна!
Если бы Софи шутки ради приказала: «Замок Беренгельдов мне надоел, давай сожжем его!..» — он бы разрушил родовое гнездо вместе с его старинными башнями.
Знай Туллиус, что Марианина умирает, он побежал бы к ней… но одного взгляда, одного жеста Софи было бы достаточно, чтобы остановить его бег.
Если бы Софи сказала: «Умри за меня!» — Беренгельд, не раздумывая, положил бы голову под топор палача.
Туллиус забыл обо всем, он даже перестал вспоминать о своем предке, хотя только с его юношеским упорством и можно было пролить свет на тайну существования Беренгельда-Столетнего Старца.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Питая пылкую страсть к госпоже де Равандси, Туллиус был убежден, что его любовница полностью разделяет ее, и соответственно ничто на свете, кроме него, ее не интересует. Душа его была устроена таким образом, что разделенная любовь занимала все его существо, и ему казалось, что райское блаженство будет длиться вечно. Но в сущности, он вовсе не испытывал любви к госпоже де Равандси, особенно по сравнению с той любовью, которая непременно зародилась бы у него к Марианине, если бы девушка вдруг предстала перед ним тогда, когда он уже познал все волшебные таинства любви.
Настал сентябрь: впервые за долгое время Туллиус с утра отправился прогуляться в горы, оставив маркизу одну в ее апартаментах.
Возвращаясь в замок, Беренгельд предвкушал, как найдет свою подругу в сладостной неге, предшествующей пробуждению; он представлял, как рука ее лениво скользит по мягкой подушке, откуда только что отлетел сон, глаза ее жмурятся, словно страшась яркого дневного света, и медленно раскрываются. Он заранее наслаждался шаловливыми нежностями, которыми одаривала его после пробуждения очаровательная маркиза; при этом она капризно надувала губки и делала вид, что сердится. Он шел легкой походкой, счастливый и упоенный своей любовью, размышляя о том, что его ожидает. Но едва он ступил в длинную галерею, как до него донеслись взрывы смеха и голос маркизы. Беренгельд подумал, что матушка опередила его, но, подойдя поближе, отчетливо различил мужской голос, доносящийся из комнаты госпожи де Равандси. Замедлив шаг и встав на цыпочки, он выслушал длинную речь, произнесенную незнакомцем, чьи выражения и тон выдавали в нем человека, принадлежащего к высшему обществу; иногда до ушей его долетал веселый смех и остроумные замечания маркизы. Беренгельду также показалось, что он слышит нежные звуки поцелуев. Не выдержав, он подкрался к двери: мысль о том, что не пристало шпионить за своей любовницей, не пришла ему в голову, ибо ревность — страсть низменная, препятствующая человеку обдумывать свои поступки. Услышанные им слова поразили Беренгельда.