Марианина походила на едва распустившийся цветок, чей корень неумолимо гложет червь: она по-прежнему нарядна, лицо ее хранит былую живость, но оно все чаще и чаще бледнеет: девушка чахнет от недостатка солнца. Втайне от всех Марианина часто плакала, ее заботы об отце несли отпечаток безотчетной грусти, и ничто не могло приободрить ее. Вечерами, когда они втроем сидели под тополями, росшими возле крыльца, девушка пыталась наигрывать веселые мелодии, но руки ее, меланхолично перебиравшие струны арфы, извлекали из них только печальные ноты. Под элегические звуки арфы изгнанники ожидали наступления ночи.
Скудные средства не позволяли им выписывать газеты, и каждые три дня отец Марианины пешком отправлялся их читать в соседний городок. Бледная и встревоженная, девушка всегда ходила его встречать; она садилась подле скалистой россыпи, напоминавшей ее родные Альпы, и, едва заметив развевавшиеся на ветру седые волосы старика, бросалась к нему навстречу. При виде печального отцовского лица она плакала и не осмеливалась расспрашивать его; по дороге домой с уст ее срывался один лишь вопрос: «Как дела там, отец?..»
«Никаких известий, дочь моя», — печально отвечал Верино. В такие вечера Марианина не садилась за арфу, а Жюли и Верино не решались надоедать ей своими просьбами, и луна с удивлением взирала на три безмолвные, фигуры под раскидистыми тополями, чьи ветви, шелестя, возносили к небу свои приглушенные жалобы.
Так прошло полгода; страдая от вида угасающей на глазах дочери, старик старался бодриться. Марианина же с радостью ожидала, когда наконец могильная плита отгородит ее от земных мучений. Надо сказать, что обитель несчастья имела свои достоинства: былую роскошь заменила безукоризненная чистота; Марианина, одетая в простое крестьянское платье, плела кружева; Верино своими слабыми руками возделывал сад. Все поровну делили обрушившиеся на их головы беды и находили бы жизнь не столь уж обременительной, если бы не Марианина, чье переполненное страданиями сердце по-прежнему разрывалось от горя. Иногда она улыбалась, пытаясь изобразить на своем лице радость, дабы скрыть слезы, исторгнутые из ее угасающей души; но что это была за улыбка!.. Видя ее, отец отводил взор, а Жюли горько плакала. Марианина не жаловалась, но всем было бы легче, если бы она кричала и буйствовала, а не мрачно и безмолвно угасала. В ее присутствии никто не произносил имени Туллиуса Беренгельда.
Тем временем арфа все реже звучала под сенью раскидистых тополей; ни один концерт не обходился без того, чтобы воспоминания Марианины не летели к Беренгельду: его образ незримо присутствовал рядом с ней. Часто Марианина, полагая, что она одна, смотрела в пустоту и, вызвав силою воображения дорогой образ, обращалась к нему: «Ведь ты же слышишь меня, правда?.. Ты не забыл меня!»
Старик и Жюли сочувственно переглядывались, взгляд их говорил: «Несчастная! Она бредит!..»
Временами девушке казалось, что Беренгельд умер. Тогда, глядя потухшим взором на серебристый диск луны, она принималась исполнять какую-то необычайно мрачную мелодию; игра ее придавала музыке поистине трагическую силу звучания. Время от времени она восклицала:
— Я вижу, вижу, твоя душа летит на этих легких облаках! Вот она, машет крыльями! Воздух вокруг нее напоен любовью… ты зовешь меня!.. Я слышу тебя! Скоро я приду к тебе, и тогда больше никто не сможет нас разлучить!..
В таких случаях старик брал дочь за руку и говорил ей:
— Довольно, Марианина, уже поздно, вернемся домой!
Арфа умолкала, и все молча расходились спать; только Жюли слышала, как Марианина рыдает всю ночь напролет.
В Европе же неумолимо надвигались события, которым суждено было свергнуть Бонапарта с вершины его трона; Верино перестал находить в газетах сообщения о Беренгельде. Но однажды старик, давно прекративший бесполезное занятие, коим являлось чтение газет, неожиданно решил возобновить его и в одной из газет прочел, что генерал Беренгельд жив и его недавно вызволили из плена, обменяв на русского офицера.
По привычке Марианина ожидала отца возле придорожной скалы; уже почти стемнело; внезапно она услышала торопливые шаги, совершенно не похожие на походку ее отца. Она встала и увидела, как старик отец, задыхаясь от усталости и обливаясь потом, бежит к ней и кричит: