— Беренгельд жив! Он командует корпусом…
Нежная Марианина падает на руки отца; радость ее выражается бурным потоком слез; она молчит, целиком отдаваясь своему горькому счастью.
В полуобморочном состоянии отец довел Марианину до их уединенного жилища. Душа бедной девушки оттаяла, ожила. «Он жив, — повторяла она, — жив… а я не могу стать его женой! Но он жив!..»
В честь этого известия был устроен маленький праздник. Марианина поставила на стол портрет генерала и собственноручно сорвала с грядки выращенную отцом клубнику; на столе появился редкий гость — вино. Было произнесено множество тостов — за милую Францию, за успех нашей армии, защищавшей дорогую отчизну. Марианина воспрянула духом и предалась пленительным мечтам. Хорошо зная великодушную и щедрую душу Туллиуса, она была уверена, что случившееся с ними несчастье не заставит его забыть ее. Но, внезапно оказавшись значительно ниже Беренгельда на общественной лестнице, Марианина, повинуясь голосу собственной гордости, решила не предпринимать никаких шагов навстречу Беренгельду. А если бы он вдруг приехал в Швейцарию? — робко спрашивала она себя… и тут же сама и отвечала: она бы не вышла к нему навстречу, а стала бы ждать, пока он сам войдет в ее крохотную комнатку в их скромном уединенном домике.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Видите ли вы женщину в простом голубом ситцевом платье, ведущую под руку седого старика? Они медленно идут по главной аллее Люксембургского сада… С какой заботой усаживает она его на каменную скамью, делая вид, что не замечает стоящих рядом стульев! Как она внимательна к нему, какой у нее нежный взгляд! Настоящая Антигона, сопровождающая своего отца! Печальный и задумчивый старик благодарит дочь мертвенной улыбкой старости.
Женщина бледна, худа и измученна; вместе с тем она молода, прекрасна, ее формы по-прежнему соблазнительны, и, хотя ее черные глаза горят лихорадочным блеском, бледное чело ее холодно, словно лоб статуи, что стоит неподалеку от скамьи. Она напоминает юное прекрасное растение, иссушенное жизненными бурями: немного влаги — и оно мгновенно расцветет, один живительный луч солнца — и оно вновь заиграет яркими красками, обретет свою первозданную красоту; сейчас же оно увядает. Кажется, что женщина на ходу шепчет старику: «Я раньше тебя сойду в могилу!»
Женщина эта — Марианина. Разве я сказал Марианина?.. Это Эуфразия; старик же именуется Мастерс, он ее отец.
Некий верный друг уведомил Верино, что он может вернуться во Францию, однако при условии, что он приедет под вымышленным именем и поселится в удаленном от центра квартале Парижа; есть надежда, что через некоторое время положение его, возможно, улучшится!
Поверив в возможность, Верино продал домик, собрал воедино остатки своего состояния и предпринял дорогостоящее путешествие в Париж, где отец и дочь обосновались в предместье Сен-Жак, в крохотной квартирке на третьем этаже. Но даже это жилище слишком дорого для их скудных сбережений.
Будучи человеком чести, Верино не пожелал компрометировать верного друга, и без того оказавшего ему огромную услугу.
Только этот друг знал, где проживал изгнанник и под каким именем; к сожалению, он не мог часто навещать старика, ибо служил в департаменте, которым некогда руководил Верино, и малейшее подозрение в сношении с бывшим заговорщиком стоило бы ему места.
Вот уже два месяца, как Марианина с отцом жили в предместье Сен-Жак; из-за скудости средств они испытывали множество лишений. Марианина, взявшая на себя бразды правления их нехитрым хозяйством, одна знала истинное положение дел и приходила в ужас, видя, с какой катастрофической быстротой тают их последние сбережения. Она скрывала от отца все возрастающую нужду, ибо не могла лишать последних радостей старика, одной ногой стоящего в могиле.
Продав особняк перед отъездом в изгнание, Марианина не пожелала поместить в надежное место полученную значительную сумму, опасаясь снова стать жертвой банкротства. Она считала, что поступит правильно, если оставит деньги у себя; черпая время от времени из этого источника, в конце концов она вычерпала его до капли. На возвращение в Париж была потрачена значительная часть суммы, а остатки с возрастающей быстротой убывали.
Однажды утром Марианина, отведя Жюли в сторону, сказала ей:
— Бедная моя Жюли, вы не раз выказывали нам свою самую искреннюю преданность, и признательность наша поистине безгранична!.. Но, — со слезами прибавила она, — наши скудные средства не позволяют нам более пользоваться вашими услугами. Жюли, — продолжала девушка, взяв горничную за руку, — я хочу избавить отца от печальной участи узнать правду о наших делах, послушайте… — Жюли зарыдала; сквозь слезы можно было разобрать одно лишь слово «мадемуазель», остальные речи тонули в громких всхлипываниях. — Послушайте, Жюли, я сделаю вид, что рассчитала вас за провинность: вы меня понимаете? Иначе отец догадается, что вы ушли потому, что мне нечем вам заплатить… А это убьет его…