Через девять лет Сюрьенн повторил тот же трюк — за одиннадцать тысяч салюдоров сдал тому же Дюнуа крепость Галлардон, тогда как англичане уже заплатили ему за ее оборону. Больше иметь дело с ним никто не пожелает.
Правду сказать, англичане уже не имели права проявлять требовательность по отношению к тем, кто им служит. В том, что у дела Ланкастеров есть будущее, мало кто был уверен. За них сражались только ради непосредственной выгоды. Один из членов английского Совета не без горечи писал в 1439 г.:
Они не хотят ничего или почти ничего делать без содержания или жалованья. И даже когда им заплатили, они очень скоро устают от дела.
Разоренная ФранцияЭта война засад, налетов, «внезапных нападений» изнуряла страну. К налогу на борьбу с живодерами добавлялся налог на борьбу с англичанами — или французами — и налог на то, чтобы живодеры шли грабить в другое место. Под угрозой находилось все — маленькие и большие города, укрепленные деревни и отдельные хутора. Никто не мог считать, что он вне опасности: так, однажды у ворот Санса обнаружили архиепископа Людовика Мелёнского, которого живодеры обобрали на таком расстоянии от стены его архиепископского города, на каком был слышен голос. Не лучше от превратностей судьбы были застрахованы и военные: маршал Жан де Рьё закончит свои дни в застенке Гильома де Флави.
Города по крайней мере могли защищаться, контратаковать, а чаще всего откупаться, пусть рискуя, что бесконечная игра в шантаж и уступки после начнется снова. Так, Тулуза, купив в 1438 г. уход англичан, обосновавшихся в Клермон-Дессу, а потом уход Бурбонского бастарда, в 1439 г. должна была платить за уход Вильяндрандо. Тем не менее бюргерство было готово платить, чтобы избавиться, хотя бы и временно, от угроз, мешавших восстановлению экономики. Поэтому Карлу VII без большого труда удавалось заставлять провинциальные Штаты вотировать налоги, необходимые для обороны или спокойствия. Штаты Лангедока, Штаты Оверни и даже Штаты Бургундии были готовы оплачивать «выгоны», которых требовали рутьеры.
Сельской же местности оставалось лишь дрожать от страха. В период, когда одна угроза исчезла, а другая еще не возникла, жители даже не начинали восстанавливать разрушенное. Крестьяне укрывались кто в замке, кто в лесу. Лангедокские деревни худо-бедно укреплялись. Церковь служила крепостью, а охапки сена превращали нефы в общие спальни. В церкви Богоматери Бург-Дьё, в Берри, богослужению как-то помешали роды. Но никаких гарантий не было, и в Пикардии рутьеры не остановились перед тем, чтобы поджечь церковь в Лионсе, когда там заперлось двести-триста деревенских жителей. Другие церкви получали новое предназначение: одну превратили в стойло, другую в публичный дом.
Повсюду на горизонте виднелся дым от горящих деревень и подпаленных риг. В такой ситуации никто не осмеливался покидать город, отправляться в путь, рисковать своим состоянием. Французская экономика впала в паралич. Сокращение населения было не менее ощутимым, чем прекращение хозяйствования. Целые деревни стояли заброшенными, бедная местность Юрпуа и богатая — Валуа выглядели настоящими пустынями, так же как Овернь или Керси, Мен или Ангумуа. Лимож остался без жителей. Самые торговые улицы Тулузы опустели и к тому же стали нежилыми.
В парижском порту Эколь-Сен-Жермен — через который дерево, зерно, сено везли вниз по течению, — к пристаням близ Сен-Жермен-л'Оксерруа уже не причаливало ни одно судно. Положение Гревского порта было немногим лучше, а число перекупщиков на парижском рынке сократилось вдвое.
Деловая и муниципальная жизнь повсюду переживала реорганизацию. Тулузцы сократили численность капитулов. В Монтобане в 1442 г. не нашлось желающего взять на себя обязанности консула.
Война и ее следствие — недоедание — всегда сопровождались эпидемиями. В 1438 г. Иль-де-Франс опустошила оспа, в 1440 г. Лангедок вновь поразила чума. Горожане часто спасались бегством в сельскую местность, но что им там было делать, кроме как пополнять число бродяг?
Отчаяние выражали все слои общества в разных присущим им стилях. Однажды в 1438 г., когда рутьеры выказали особую дерзость, бравый Горожанин, живущий на острове Сите, записал у себя в дневнике:
В день Богоявления воры Шеврёза, числом двадцать-тридцать, прошли через ворота Сен-Жак и вошли в Париж, убив привратника, каковой сидел на входе. И они беспрепятственно возвратились, захватив трех стражей, охранявших ворота, и многих других бедных людей, не считая добычи, каковой было немало. И случилось это в двенадцать часов дня или около того. И они говорили: «Где ваш король? Эй! Он спрятался?»