Его передернуло, как будто жизнь в доме мессира Гийома была невыносимой. Мордехай понюхал мочу Томаса, а потом, неуверенный в диагнозе, взял каплю на палец и, попробовав на вкус, проговорил:
— Прекрасно. К великому сожалению, прекрасно. — Он вылил содержимое бутыли на клумбу лаванды, где трудились пчелы. — Таким образом, я потерял все. И это после того, как наши власти заверили нас, что городу ничего не угрожает!
Сначала, рассказал Томасу Мордехай, командиры гарнизона решили защищать лишь окруженный стенами город и крепость. Но на стенах они нуждались в помощи горожан, а те настаивали на защите Иль-Сен-Жана, поскольку там находились все их богатства. Поэтому в последнюю минуту гарнизон потянулся через мост, что и привело к катастрофе.
— Болваны, — презрительно сказал Мордехай. — Доблестные болваны. Болваны.
Томас и Мордехай жили в доме мессира Гийома, а сам рыцарь отправился набирать новых солдат в свое поместье в Эвеке, находившееся милях в тридцати к югу от Кана.
— С раной в ноге или нет, он все равно будет сражаться дальше, — говорил Мордехай.
— А что он сделает со мной?
— Ничего, — уверенно ответил доктор. — Ты ему нравишься, несмотря на его угрозы. Ты спас Элеонору, ведь так? Он всегда любил ее. Жена не любила, а он любит.
— А что стало с его женой?
— Умерла, — ответил Мордехай. — Просто умерла. Томас уже мог должным образом есть, и его силы быстро возвращались, так что он гулял с Элеонорой по Иль-Сен-Жану. Казалось, что по острову прокатилась чума. Более половины домов были пусты, и даже те, где кто-то жил, несли следы разорения. Отсутствовали ставни, двери были разбиты, а в лавках не торговали никакими товарами. Кое-кто из крестьян продавал с повозок бобы, горох и сыр, мальчишки предлагали только что выловленных в реке окуней, но голодные дни продолжались. Было неспокойно: выжившие боялись, что ненавистные англичане могут вернуться, и в городе все еще витал тошнотворный запах трупов из рек, на берегах которых жирели чайки, крысы и собаки.
Элеонора терпеть не могла гулять по городу, предпочитая выходить в южные предместья, в поля переспелой ржи, пшеницы и ячменя, к ручьям, где над водяными лилиями летали голубые стрекозы.
— Люблю время сбора урожая, — говорила она Томасу. — Мы обычно выходили на поля помогать крестьянам.
В этом году урожая не ожидалось. Некому было жать зерно, колосья опустошались овсянками, а за остатки дрались голуби.
— После сбора урожая обычно устраивали праздник, — задумчиво проговорила Элеонора.
— У нас тоже был праздник, — сказал Томас, — и мы обычно вешали в церкви зерновых кукол.
— Зерновых кукол?
Он сделал из соломы куколку.
— Мы вешали тринадцать над алтарем — одну для Христа и по одной для апостолов.
Он сорвал несколько васильков и протянул Элеоноре. Девушка вплела их в волосы. Волосы у нее были очень светлые, как залитое солнцем золото.
Они говорили без умолку, и однажды Томас снова спросил ее про копье; на этот раз Элеонора кивнула.
— Я соврала тебе, — сказала она, — потому что оно у него было, но его похитили.
— Кто похитил?
Она дотронулась до своего лица.
— Тот человек, который лишил его глаза.
— Вексий?
Девушка серьезно кивнула.
— Думаю, да. Но копье было не здесь, оно хранилось в Эвеке. Там его настоящий дом. Дом в Кане ему достался после женитьбы.
— Расскажи мне про Вексиев, — попросил Томас.
— Я ничего о них не знаю, — ответила Элеонора, и он ей поверил.
Они сидели у ручья, где плавала пара лебедей. В камышах охотилась на лягушек цапля. Томас как-то сказал, что уйдет из Кана искать английское войско, и его слова, похоже, запали Элеоноре в душу, поскольку она вдруг нахмурилась.
— Ты и правда уйдешь?
— Не знаю.
Ему хотелось вернуться в войско, ведь он принадлежал ему. Но он не знал ни как найти своих, ни как выжить в землях, где ненавидели англичан. К тому же ему хотелось остаться. Хотелось больше разузнать про Вексиев, а только мессир Гийом мог удовлетворить его любопытство. И день ото дня ему все больше хотелось быть рядом с Элеонорой. В ней была спокойная доброта, какой не обладала Жанетта, — доброта, заставлявшая относиться к ней с нежностью из страха, что девушку можно обидеть грубым словом или неловким прикосновением. Ему никогда не надоедало смотреть на ее бледное лицо с чуть впалыми щеками и большими глазами. Элеонора смущалась под пристальным взглядом Томаса, но не могла запретить ему рассматривать себя.