Язык был знаком идентичности. Как заявил английский делегат Томас Полтон на Констанцском Соборе в 1417 г., "по божественному и человеческому закону он является подлинным признаком и самой сутью государственности". Среднеанглийский язык, на котором говорили все англичане, за исключением небольшого меньшинства, нигде за пределами Британских островов не использовался даже в качестве второго языка. Карл Смелый, герцог Бургундский, в этот период, был на континенте единственным принцем, который, как известно, владел английским языком. Этот язык не имел международного статуса, как французский, окситанский и даже различные формы нижненемецкого. Уже в 1295 г. Эдуард I пытаясь мотивировать сторонников войны с Францией, обвиняя ее королей в намерении искоренить английский язык. Это обвинение регулярно повторялось в официальной пропаганде на протяжении последующих полутора веков. Уже став языком популярной литературы и политической пропаганды, английский язык вытеснял латынь из законодательства и сферы государственного управления, а французский — куртуазного общения. Родным языком Эдуарда III был французский, Генриха IV — английский. Это изменение во многом было обусловлено переменой в политических настроениях вызванных войной. Генрих V сознательно стремился отождествить нацию с языком и практически во всех своих обращениях к подданным перешел на английский. Его пример был заразителен. Когда в 1422 г. лондонская гильдия пивоваров решила изменить язык своих заседаний на английский, они в числе прочих причин назвали пример Генриха V.
Англо-нормандский французский, изолированный диалект, который когда-то был общим языком дворянства, джентри и патрициата больших городов, умирал. Он постепенно отходил от "стандартного" французского языка Парижа, который представлял собой развивающийся, живой язык, на котором говорило более многочисленное население. Мадам Эглантина у Чосера говорит "по-французски плавно, как учат в Стратфорде, а не забавным парижским торопливым говорком". Поэт насмехался над ней, но он знал, что его читатели поймут эту шутку. Когда послы Ричарда II и Генриха V отказывались говорить по-французски на дипломатических конференциях, они преследовали политическую цель, но их отговорка на то, что они не могут понять тонкости языка, вполне могла быть правдивой. В XV веке знание французского языка все еще было признаком джентльменов, но это был иностранный язык, а не их собственный. Как правило, они говорили на парижском французском, и им приходилось его учить. Дома они говорили и писали по-английски[1068].
Среди политического и военного сословия неприязнь к Франции была вызвана не столько ненавистью, сколько недоверием к французской элите, с которой у английской на самом деле было много общего. Французы считались лукавым народом, от которого нельзя было ожидать соблюдения любого перемирия или договора. Невыполнение ими договоров — в Бретиньи в 1360 г. и в Труа в 1420 г. — навязанных под давлением гражданской войны постоянно приводилось в пример. Но обида на Францию была присуща не только тем, кто непосредственно участвовал в дипломатических миссиях и войне. Фруассар не без оснований утверждал, что в изменчивом политическом мире Англии элиты были подчинены народным настроениям, более агрессивными, чем их собственные. И не он один так считал. "Как тебе хорошо известно, — писал герцог Беррийский своему брату после переворота, возведшего на трон Генриха IV, — Ланкастер управляет по воле английского народа, а английский народ не любит ничего лучше войны"[1069].
1068
Mansi, Conc., xxvii, col. 1066; Foed., i, 827; Book of London English, 16; Sumption, iii, 806–7, iv, 371, 374, 601. Карл Смелый: Vaughan (1973), 163.
1069
Froissart, Chron., i, 214, 311–12, 337–8; *O. Cartellieri, Philipp der Kühne (1910), 152.