Епископ Новгородский, который жил в Старом Петербурге, приказал прорубить через лес перспективы, немало украсившие остров. Однако самое красивое на острове — сад, от которого остров и получил свое название. Сад — убедительное доказательство плодородности петербургского края. Сад обширен и разбит в новейшей манере. Там находится столь полное собрание растений и деревьев Европы и Азии, особенно в оранжерее, что господин доктор и профессор Сигез-бек, бывший директором сада, неоднократно говорил мне, что среди всех садов, которые он сам когда-либо видел в других странах или же знал по изданным каталогам, ему не известен ни один, равный этому. В мое пребывание в Петербурге туда было доставлено несколько сотен совершенно неизвестных растений из Китая и Великой Татарии, и доктор много трудился, присваивая им новые названия.
Все аптеки получают растения из этого сада, почему он и именуется Аптекарским. Поэтому в нем постоянно живет аптекарь, единственная обязанность которого — собирать и затем обрабатывать лекарственные травы.Во фруктах в саду тоже нет недостатка, это видно по тому, что аренда фруктовых деревьев дала в том году несколько сот рублей. Однако верно и то, что в большинстве своем эти садовые фрукты не такие большие и хорошие, как у нас и в других краях. В Петербург также ежегодно прибывает невероятное множество свежих и сушеных садовых фруктов — как по суше из Москвы и других мест государства, так и водой из Любека».
В апреле 1746 г. «тишайшая» императрица Елизавета Петровна возвращалась из Екатерингофа. Был теплый весенний вечер. Карета императрицы двинулась медленно, тихо качаясь на больших ремнях вместо рессор. У церкви Вознесения императрица откинулась от открытого окна к спинке кареты и закрыла лицо тончайшим из брабантских кружев платком, «понеже около церкви дух тяжелый происходил». А «дух» происходил оттого, что у церкви Вознесения находилось кладбище, могилы делались неглубокие и воздух был насыщен трупным запахом. Через десять лет, в 1756 г., писались такие донесения: «Воздух заражается смрадом, так, что иногда с великим терпением свершается богослужение, особенно в летнее время, ибо смрадность эта возбуждает нестерпимую тошноту».
Тотчас после своей прогулки Елизавета Петровна издала строжайший указ о кладбищах. Большинство их, бывших у приходских церквей, должны были быть закрыты, и генерал-полицмейстеру приказано отвести для погребения места, отдаленные от городских жилищ. Но потребовалось 10 лет, чтобы это высочайшее строжайшее распоряжение превратилось в действительность. Только в мае 1757 г. сенатским указом было отведено три места, удобные для заведения кладбищ: «По сю сторону Волковой деревни для жителей Адмиралтейского острова» (Волково кладбище), «в сторону от Галерной гавани для жителей Васильевского острова (Смоленское кладбище) и «по Выборгской дороге». И с 1756 г. стало существовать небольшое Волково кладбище. Конечно, кладбище скоро было занято жильцами-покойниками, а так как вокруг было много пустого места, то кладбищенская площадь все росла и росла: в 1810 г. она уже занимала 42 тысячи кв. саженей, а в 1870 г. свыше 85 тысяч саженей. В марте 1793 г. близ православного кладбища появилось единоверческое, здесь же существовало и лютеранское.
С середины 50-х годов XIX в. одна за другой функционировали бесчисленные кладбищенские комиссии. Они созывались из представителей министерства внутренних дел, городской думы, духовенства, для того чтобы предоставить «немедленно» свои соображения по устройству кладбищ, потому что, — как особенно рельефно выразился военный генерал-губернатор Игнатьев, — «постепенно увеличивающийся во многих кладбищах недостаток свободных мест для погребения может в скором времени дойти до того, что тела будут зарываемы близко к поверхности земли в те же могилы, где находятся еще не сгнившие гробы, и испарения от гниения тел могут заразить воздух».
Комиссии работали, сочинялись доклады, печатались записки, проектировались разные мероприятия, вполне соответствующие всем требованиям гигиены; кроме комиссий проявляли инициативу и отдельные лица, наконец, повторялись и высочайшие повеления о закрытии ныне существующих и устройстве загородных кладбищ — а воз и ныне там. Происходило все это потому что городское управление отводило земли для исключительно для погребения умерших, а вовсе не для продажи этих мест, — кладбищенское же духовенство сделало из этих мест торговое, весьма выгодное дело. Все это превратилось, как свидетельствуют факты, в грабеж, причем усердствовали причты особенно богатых, хорошо обеспеченных кладбищ. Но если и были заботы о санитарном благоустройстве кладбищ, то заботы «о благолепии» кладбища проявлялись очень редко, и то со стороны лиц и учреждений, посторонних кладбищенскому начальству. Последнее, наоборот, старалось не допускать нужного ремонта для какого-нибудь памятника, даже стремилось, чтобы памятник поскорее разрушился, и образовавшееся, таким образом, свободное место могло быть продано по повышенным ценам. Пусть это памятник дивной красоты, пусть он — вдохновенное создание скульптора — все это жалкие слова: за могилу можно было выручить несколько сот рублей.
* * *
От Летнего дворца большая деревянная пристань вела на Неву и на Фонтанку. Вдоль берега Невы, который был тогда в саду, можно было пройти к почтовому двору.
В мазанковом почтовом дворе сначала была открыта виноторговля, где, по обычаю голландских городов, в полдень играли 12 музыкантов на рожках и трубах. Впоследствии сюда выписали из Данцига почтмейстера, которому было приказано за деньги кормить и давать помещение приезжающим в Петербург. Бергхольц рассказывает, что в его время на этом почтовом дворе стоять было неудобно, потому что все должны были выбираться оттуда, когда царь давал там празднества; это случалось нередко зимой и в плохую погоду.
В 1736 г. на Фонтанке, близ Летнего дворца Елизаветы Петровны, был построен новый «слоновый двор» для присланного из Персии слона. Об этом слоне известно, что во время следования его в Петербург зимой 1736 г., он остановился на некоторое время в Москве, и тогда к нему были посланы два «зверовщика»: персиянин Ага-Садык и араб Мершариф, ─ «дабы этот слон мог к ним признаться так, как и к другим персидским слоновщикам».
Кроме них, при «слоновом дворе» находился еще «персидский слоновый мастер», или «слоновый учитель» Асатий. На его попечении было лечение и гигиенические прогулки, которые не всегда обходились благополучно. На Прешпективной улице, по которой водили слона, всегда собиралось много народа посмотреть на редкого зверя, преимущественно лейб-гвардейских солдат. Зрители вели себя весьма непринужденно, смеялись над вожаками, бранили их и даже бросали в них и в слона палками и камнями. Ага-Садык жаловался своему начальству, что во время провожания слона бросали как в него, так и в слона, камнями и палками и многократно избили, и из-за этой опасности он уже более месяца принужден слона не выводить. Следствием жалобы был приказ «об объявлении обывателям с подпискою о неучинении помешательства слоновщику в провожании слона». На корм слону давалось в год сухого тростника 1500 пудов, пшена сорочинского 136 пудов, муки пшеничной 365 пудов, сахару 27 пудов, корицы, кардамону, гвоздики, мускатных орехов по 7 с половиной фунтов, шафрана 1 фунт, соли 45 пудов., виноградного вина 40 ведер, водки 60 ведер и. т. Водку слон употреблял лучшего качества. Раз слоновщик доносил: «К удовольствию слона водка неудобна, понеже явилась с пригарью и не крепка». В конце сентября 1741 г. прибыло в Петербург от персидского шаха Надира многочисленное посольство с богатыми дарами для двора. В числе подарков приведено 14 слонов.
К прибытию слонов в Петербург, с конца августа, начались приготовления к принятию их. Так, столярного дела мастер фон Боле доносил, что Аничков мост находится «в немалой ветхости», настилка на нем во многих местах сгнила и «насквозь пробивается», и что надобно заблаговременно починить.