Против «слонового двора» к речке Фонтанке для прогулки слонам сделана была площадь, которую приказано именовать Слоновой, и «для лучшей способности всем слонам ради купания сделать в реку скатом удобный мост». Ранее этого еще комиссия приказывала архитекторам Земцову и Шумахеру «обыскать» новые, удобные для этой цели места.
В 1744 г. «слоновый двор» был переведен на угол Невского и Лиговского канала; урочище это тогда называлось Пеньки. В царствование Екатерины II это место носило название Старого егерского двора; оно было огорожено частоколом, на нем рос лес и стояли развалившиеся деревянные постройки, носившие при Анне Иоанновне название Волынского двора. Другой загородный Волынский двор был за Фонтанкой, у Обуховского моста.
Вскоре после прибытия слоны начали буйствовать, «осердясь между собой о самках». Ага-Садык донес, что утром три слона сорвались и ушли, из которых двоих вскоре поймали, а третий «пошел через сад и изломал деревянную изгородь и прошел на Васильевский остров и там изломал чухонскую деревню, и только здесь был пойман».
«Слоновый двор» просуществовал здесь до 1778 г. Память о нем сохранилась почти до наших дней. Ведь еще сравнительно недавно Суворовский проспект звался Слоновым. Императрица Екатерина II нашла неудобным устройство зверинцев в самом Петербурге; для этой цели стали использовать загородные дворцы. Так возникли Петергофский и Ораниенбаумский зверинцы.
* * *
В царствование Елизаветы Петровны церквей в Петербурге было немного. Все они тогда были низкие, невзрачные, стены увешаны вершковыми иконами, перед каждой горела свечка или две-три, от этого духота в церкви была невообразимая. Дьячки и священники накладывали в кадильницы много ладана, часто приготовленного из воска и смолы, от этого к духоте примешивался еще и угар. Священники, отправляясь кадить по церкви, держали себя так, что правая рука была занята кадильницей, а левая протянута к прихожанам. Прихожане сыпали в руку посильные дары — кто денежку, кто копейку; рука наполнялась и быстро опускалась в карман, и опять, опорожненная, была устремлена к прихожанам. Доходы священников в то время не отличались обилием: за молебен платили им три копейки, за всенощную — гривенник, за исповедь — копейку и т. д. Иногда прихожане присылали им к празднику муку, крупу, говядину, рыбу. Но для этого нужно было быть снисходительным к прихожанам. Если же священник относился строго к своим духовным детям, то сидел он без муки и крупы и довольствовался одними пятаками да грошиками, а эти пятаки и в ту пору далеко не могли служить обеспечением. Случалось тогда и то, что во время богослужения явится в церковь какой-нибудь пьяный, но богатый и влиятельный прихожанин, и, чтобы показать себя, начнет читать священнику нравоучение, поправлять службу, и бедный, нуждающийся в его подачках священник должен был выносить все это. Иногда в церкви подгулявшие прихожане заводили между собой разговоры, нередко оканчивавшиеся криком, бранью и дракой.
Случалось что во время службы раздавался лай собак, забегавших в церковь, падали и доски с потолка. Деревянные церкви тогда сколачивались кое-как, были холодны и сыры. Причиной таких построек было, с одной стороны, печальное положение государственных финансов, а с другой — крайняя недобросовестность строителей, прежде всего заботившихся чтобы поскорей получить деньги.
Торжественностью богослужения отличалась только одна придворная церковь. Императрица Елизавета очень любила церковное пение и сама певала со своим хором; к Страстной и Пасхальной неделе она выписывала из Москвы громогласнейших дьяконов, и почтмейстер, барон Черкасов, чтобы как можно лучше исполнить державную волю, не давал никому лошадей по Московскому тракту, пока не приедут дьяконы.
Православие Елизаветы Петровны было искренне, и наружные проявления религиозности были в обычае и ее придворных. Из документов тогдашнего времени мы видим, что императрица не пропускала ни одной службы, становилась на клиросе вместе с певчими и в дни постные содержала строжайший пост и только одному своему фавориту Разумовскому позволяла во дворце есть рыбное кушанье, а остальных так преследовала за недержание поста, что другой ее приближенный, граф Бестужев, был вынужден обратиться к константинопольскому патриарху за разрешением не есть грибного.
Законы того времени позволяли принимать и ставить в духовный чин лиц из всех сословий, лишь бы нашлись способные и достойные к служению в церкви. Если прихожане просили о ком-нибудь, чтобы определить его к службе церковной, то от них требовалось свидетельство, что они знают рекомендуемое ими лицо: «не пьяницу, в домостроении своем не ленивого, не клеветника, не сварливого, не любодейца, не убийцу, в воровстве и мошенничестве не обличенного; сии бо наипаче злодействия препинают дело пастырское и злообразие наносят чину духовному». Из дел консистории видим в духовных чинах лиц всех званий: сторожей, вотчинных крестьян, мещан, певчих, купцов, солдат, матросов, канцеляристов, как учившихся в школе, так и не обучавшихся. Хотя указом еще от января 1737 г. требовалось, чтобы в духовные чины производились лишь те, которые разумеют «силу букваря и катехизиса», но на самом деле церковные причты пополнялись выпускаемыми из семинарии лицами «по непонятию науки», или «по безнадежности в просодии», или «за урослием». Ставили на иерейские должности и с такими рекомендациями: «школьному учению отчасти коснулся», или: «преизряден в смиреномудрии и трезвости», или: «к предикаторскому делу будет способный». Поступали с аттестациями и такого сорта: «без всякого подозрения честен», «аттестован достойным за благонравие и обходительство», или: «дошел до реторики и за перерослостью, будучи 27 лет, уволен». Встречались «нотаты» и такие: «проходил фару и инфиму на своем коште, и за непонятие уволен».
Не отличаясь грамотностью, петербургское духовенство поражало грубостью нравов. В среде его то и дело слышалась брань, частые ссоры между собой и даже с прихожанами в церквах. Картина просвещения и нравственности, как видим, была самая темная. Так, священник Ямской Предтеченской церкви Илларион Андреев, на заутрени в церкви, во время чтения канонов, повздорил с капитаном Иваном Мамонтовым, а в квартире, продолжая ссору, они подрались. За сие Андрееву учинено в духовном правлении наказание плетьми, и был он полгода в подначальных трудах в Александровском монастыре. Тогда духовенство законом не было ограждено от телесных наказаний, и потому всякий власть имеющий считал себя вправе без суда и расправы, по своему усмотрению, наказывать лиц духовного звания, не говоря уже об архиереях, по мановению которых хватали священника, тащили на конюшню и там нещадно били плетьми и шелепами. Помимо телесных наказаний, существовали также и штрафы.
Фон Хавен пишет:
«В дни проповедей среди русских нет нищих бродяг. В Петербурге на дворах немецкой и шведской церквей видишь целые ряды нищих-иностранцев. Однако не припомню, чтобы когда-либо видел, в том числе и в большой Москве, кого из русских, просивших милостыню. Да и не помню, чтобы во время моих довольно длительных поездок по государству русские нищие просили меня о подаянии. Это следует, вероятно, приписать учению их веры, которое не дозволяет человеку терпеть нужду. Кроме того, в государстве учреждено так, что всех людей, способных что-либо делать, непременно приставляют к работе, а всех остальных благодаря предусмотрительности правительства — щедрости и замечательным пожертвованиям — убирают с дороги. Сюда же еще надо причислить многочисленные большие и богатые монастыри, которые императором Петром и его преемниками не были никоим образом ни уменьшены, ни разорены, но лишь так изменены, что являются местами содержания для слишком юных и совсем старых неимущих людей. Однако при всем том за отсутствие нищих следует похвалить весь народ, не склонный к попрошайничеству, чем это и надо объяснять».
При Елизавете фактически отменяется смертная казнь. Но пытки и телесные наказания остаются. Хотя высшему сословию все стало часто сходить с рук. Воевода Шеншин, например, в пьяном виде задирал женщин на улице, приказал ударить в набат, избил незнакомого подпоручика. Елизавета его простила, велела только снять с воеводства.