До какой степени это занимало Анну Иоанновну, можно судить из следующего письма ее к Салтыкову:
«Пошли кого нарочно князь Никиты Волконского в деревню его Селявино и вели расспросить людей, которые больше при нем были в бытность его там, как он жил и с кем соседями знался и как их принимал, спесиво или просто, также чем забавлялся, с собаками ль ездил, или другую какую имел забаву, и собак много ль держал, и каковы, а когда дома, то каково жил, и чисто ли в хоромах у него было и какова была пища, не едал ли кочерыжек и не леживал ли на печи, и о том обо всем и тех его людей расспроси их подлинно, вели взять сказки и пришли к нам, где он спал, бывали ль у него тут горшки и кувшины, также и деревянная посуда, и о том обо всем его житии, сделав тетрадку и надписав подлинно, и подписать «Житие князя Никиты Волконского», и к житию вели приписать, спрося у людей, сколько у него рубах было и по скольку дней он нашивал рубаху». Через несколько времени она опять писала Салтыкову: «По получении сего изволь послать в дом князя Никиты Волконского и все письма его взять и сюда к нам прислать, а нам письма его надобны ради смеха».
В 1734 г., поручая Салтыкову исполнить в Москве разные комиссии, императрица прибавляла в письме:
«Да здесь, играючи, женила я князя Никиту Волконского на Голицыном и при сем прилагается его письмо к человеку его, в котором написано, что он женился вправду, и ты оное сошли к нему в дом стороною, чтоб тот человек не дознался и о том ему ничего сказывать не вели, а отдать так, что будто то письмо прямо от него писано».
На Волконского была возложена обязанность кормить и ухаживать за любимой императрицыной собачкой, называвшейся Цитринькой. Содержание собачке отпускалось из запасов дворцовой конторы, и выдача его производилась порядком, установленным для записи расхода дворцовых припасов. Цитриньке было определено в корм на каждый день «по кружке сливок молочных». Волконский ежедневно должен был обращаться за сливками к придворному кухен-шрейберу, который в ежемесячных отчетах, подаваемых в дворцовую контору на ревизию об израсходованных им столовых припасах, всегда отдельной статьей писал расходы, сделанные на собачку, так: «Отпущено, по требованию князя Никиты Волконского, для кормления собачки Цитриньки с такого-то по такое число сливок молочных по кружке в каждый день». Под этой статьей всегда значилась расписка Волконского в приеме сливок.
«Понеже 16 числа февраля месяца у доктора лошади с саньми ушли, и при сем случае с саней пропала епанча рысья покрыта красным камлотом, медвежья красным сукном крытая полость и две попоны. Того ради, ежелеи кто пропалые вещи найдет, то бы пожаловали в находязуюся при Академии Наук книжную давку, из которой принесшему особливое награждение дано быть имеет».
Из петербургских «Ведомостей».
Граф Алексей Петрович Апраксин, племянник известного петровского адмирала, графа Федора Матвеевича, начал службу камер-юнкером при Екатерине I и в 1729 г. женился на княжне Елене Михайловне Голицыной, дочери князя Михаила Алексеевича Голицына, о котором будет сказано далее. Мы не знаем достоверно, когда и по каким причинам он был сделан шутом; но есть указания, что Апраксин нисколько не тяготился своей унизительной ролью, исполнял ее с редким усердием до самой кончины в 1738 г. и часто получал от императрицы крупные денежные подарки: так, например, в 1733 г. ему было пожаловано 6000 руб. из сумм Преображенского полка. В записках Порошина находится между прочим следующая заметка: «Граф Никита Иванович Панин рассказывал о шуте императрицы Анны Иоанновны графе Апраксине, что он несносный был шут, обижал всегда других и за то часто бит бывал».
Князь Михаил Алексеевич Голицын, внук знаменитого боярина и любимца царевны Софьи Василия Васильевича и сын пермского наместника князя Алексея Васильевича Голицына, родился в 1688 г., незадолго до того, как дед и отец его, лишенные чинов и поместий, были отправлены в ссылку в Пинегу. Когда князь Михаил Алексеевич достиг совершеннолетия, Петр I определил его солдатом в полевые полки, где он на сороковом году от рождения с трудом достиг чина майора. Потеряв в 1729 г. первую жену Марфу Максимовну, урожденную Хвостову, от которой имел сына, князя Алексея, умершего бездетным, и дочь Елену, вышедшую за графа Апраксина, Голицын испросил себе позволение ехать за границу. Слабоумный от природы, он во время пребывания своего во Флоренции влюбился в одну итальянку низкого происхождения, женился на ней и по ее внушению перешел в католическую веру. По возвращении в Россию в 1732 г. князь Михаил Алексеевич жил в Москве, тщательно скрывая от всех жену и перемену религии. Обстоятельство это скоро обнаружилось, привело в отчаяние всю многочисленную фамилию Голицыных и, разумеется, дошло до сведения императрицы, которой поступок Голицына был объяснен его крайним слабоумием. Она велела представить его себе, пришла в восхищение от его глупости и тотчас же сделала своим шутом.
«Семен Андреевич! — писала она Салтыкову в 1733 г. — Благодарна за присылку Голицына; он здесь всех дураков победил; ежели еще такой же в его пору сыщется, то немедленно уведомь». Разумеется, брак князя Михаила Алексеевича был признан недействительным, и он более уже не увидел своей жены-итальянки. Голицыну в числе прочих шутовских обязанностей было поручено подавать императрице квас, вследствие чего придворные прозвали его Квасником. Прозвищем этим он именовался даже и в официальных бумагах того времени. Любопытно, что, говоря в одном из своих писем об отце его, князе Алексее Васильевиче, императрица называет последнего князем Алексеем Кислищиным.
В числе приживалок Анны Иоанновны находилась одна калмычка, Авдотья Иоанновна, пользовавшаяся особенным благоволением императрицы и носившая в честь ее любимого блюда фамилию Бужениновой. Калмычка эта, уже немолодая и очень некрасивая собой, как-то в разговоре выразила Анне Иоанновне охоту выйти замуж. Посмеявшись над таким желанием, императрица спросила Буженинову, есть ли у нее в виду жених, и, получив отрицательный ответ, сказала, что берет на себя устройство ее судьбы. На другой же день пятидесятилетнему Голицыну было объявлено, что государыня нашла для него невесту и чтобы он готовился к свадьбе, все расходы которой ее величество принимает на свой счет. Мысль императрицы — женить шута на шутихе — встретила полное сочувствие в кругу ее приближенных. Камергер Татищев подал идею — построить для этой цели на Неве дом из льда и обвенчать в нем молодых «курьезным образом». Немедленно была составлена под председательством кабинет-министра Волынского особая маскарадная комиссия, которой поручен высший надзор и скорейшее исполнение предложения Татищева.
Комиссия избрала для постройки Ледяного дома место на Неве, между Адмиралтейством и Зимним дворцом. Материалом при постройке служил только чистый лед: его разрубали большими плитами, клали их одну на другую и для связи поливали водой. Архитектура дома была довольно изящна. Он имел восемь саженей в длину, две с половиной в ширину и три в вышину. Кругом всей крыши тянулась сквозная галерея, украшенная столбами и статуями; резное крыльцо вело в сени, разделявшие здание на две большие комнаты; сени освещались четырьмя, а каждая комната — пятью окнами со стеклами из тончайшего льда. Оконные и дверные косяки и простеночные пилястры были выкрашены зеленой краской под мрамор. За ледяными стеклами стояли писанные на полотне «смешные картины», освещавшиеся по ночам изнутри множеством свечей. Перед домом были расставлены шесть ледяных трехфунтовых пушек и две двухпудовые мортиры, из которых не раз стреляли. У ворот, сделанных также изо льда, красовались два ледяных дельфина, выбрасывавшие изо ртов с помощью насосов огонь от зажженной нефти. На воротах стояли горшки с ледяными ветками и листьями. На ледяных ветках сидели ледяные птицы. По сторонам дома на пьедесталах с фронтисписами возвышались остроконечные четырехугольные пирамиды. В каждом боку их было устроено по круглому окну, около которых снаружи находились разукрашенные часовые доски. Внутри пирамид висели большие бумажные восьмиугольные фонари, разрисованные «всякими смешными фигурами». Ночью в пирамиды влезали люди, вставляли свечи в фонари и поворачивали их перед окнами к великой потехе постоянно толпившихся здесь зрителей. Последние с любопытством теснились также около стоявшего по правую сторону дома ледяного слона в натуральную величину. На слоне сидел ледяной персиянин; двое других таких же персиян стояли по сторонам. «Сей слон, — рассказывает очевидец, — внутри был пуст и столь хитро сделан, что днем воду вышиною на двадцать четыре фута пускал; ночью, с великим удивлением всех смотрителей, горящую нефть выбрасывал. Сверх же того, мог он, как живой слон, кричать, который голос потаенный в нем человек трубою производил».