— Значит, подруга детства… — Юрий Макарович встал и, взяв в руки сигару, отрезал от нее специальными золотыми ножничками толстый мягкий кончик. Не дожидаясь, пока босс собственноручно потянется за зажигалкой, по первому его взгляду Петр поднес огонь. — Значит, подруга… — механически, уже не думая о Бубновой, протянул Козлов.
Затянувшись сладким терпким дымом, он уселся в кресло-качалку недалеко от стола и, уставившись неподвижными зрачками в окно, задумался. Его глаза, почти бесцветные и пустые, сами напоминали окна, за пыльными стеклами которых ничего не видно. Застывшие в своей неподвижности скулы прикрывали длинные седые пряди вылинявших волос, а узкая полоса прозрачных губ казалась на лице ровной бесцветной щелью. Без единой морщинки, высокие залысины лба были гладки и открыты, подрагивающие тонкие музыкальные пальцы были ухожены и чисты.
Петр видел, как, выпуская кольца сладковатого дыма, хмурился его хозяин и как изящные наманикюренные ногти Козлова отстукивали какую-то замысловатую мелодию, но, боясь неудовольствия начальства, он стоял на прежнем месте молча, не перебивая, вытянув руки по швам и ожидая, когда хозяину будет угодно продолжить прерванный разговор. Минуты тянулись за минутами, но, не обращая внимания на застывшего подчиненного, Юрий Макарович, погрузившись в свои мысли, курил сигару и все так же барабанил пальцами по лакированным ручкам кресла.
Эх, Римма, Римма! И почему у женщины ума не больше чем у кошки? Ты приехала в Москву, стремясь продать как можно дороже свою молодость и красоту, я предложил тебе неплохую цену, так что еще тебе было нужно? В сказки о любви, это слюнтяйство для слабых, мы не верили оба, такие, как мы с тобой, жить химерой не станут. Тогда для чего тебе все это?
Глядя в серое апрельское небо, покрытое пыльными ватными клоками облаков, Юрий Макарович задумчиво выпускал дым через ноздри и, пытаясь докопаться до сути произошедшего, томительно прислушивался к своему внутреннему голосу, пытаясь принять единственно правильное решение, окончательное, бесповоротное, о котором он никогда не пожалеет.
Чувства Риммы его не интересовали: глупая пустышка, променявшая райскую жизнь и обеспеченную старость на сиюминутную выгоду, не заслуживала его внимания, гораздо интереснее то, что творилось внутри него самого. Условия сделки, заключенной по всем правилам, Римма нарушила столь бесцеремонно и бессмысленно, что ее поведение вызывало скорее раздражение и удивление, нежели злость.
Те копейки, которые находились в данный момент в ее сумочке, не могли поколебать его финансового всесилия, потому что были равноценны шелухе от семечек, едва ли это было то, над чем стоило серьезно сокрушаться, потому что основная сумма, неизвестно каким образом попавшая на счет благотворительной конторки, через день, самое большее через два, будет лежать на прежнем месте. Непонятно другое: почему, имея над своей головой такую властную и надежную хозяйскую руку, как его, Римма предпочла крошки с барского стола, жалкие объедки, хотя могла рассчитывать на большее?
Оскорбленный мелочностью женщины, делившей с ним кров, ущемленный в своих претензиях единоличного собственника на вещь, за которую уплачено сполна, Козлов не собирался мстить, тем более идти на конфликт с законом, но, пытаясь докопаться до истоков столь чудовищной глупости и не находя ей ни одного разумного объяснения, понимал, что пропасть, разверзшаяся между ним и Риммой, настолько велика, что соединять ее берега обратно не имеет никакого смысла. Зло должно быть наказано, но наказано ровно в такой степени, какую оно заслуживает — ни больше, ни меньше, — ибо того требует разумная справедливость.
— Ну что ж, — Юрий Макарович в последний раз выпустил дым и надавил почти целой сигарой на край хрустальной пепельницы.
Издав характерный шелест, табачные листья с шорохом осыпались на дно, а из груди Козлова вылетел звук, напоминающий что-то среднее между шипением змеи и масла на сковороде. Дернувшись всем телом, Петр с беспокойством сделал шаг в сторону и посмотрел на трясущийся профиль хозяина.
Верхняя губа его оставалась неподвижной, а нижняя, сдвинувшись вправо, повисла кривым некрасивым шматком, и от ее угла и почти до самого подбородка лицо перерезала глубокая косая складка. Презрительно оттопыренный шмат мелко подергивался, и в такт его конвульсивным движениям вибрировали кончики бугристых ноздрей, пересеченных яркими тонкими нитями малиновых прожилок. Решив, что боссу плохо, Петр хотел бежать за помощью, но, присмотревшись, вдруг понял, что с хозяином все в полном порядке и что шипящее кудахтанье, раздававшееся из-под прыгающей ткани дорогого шелкового халата, не что иное, как смех.