Хм… Значит, Боткин еще не стал лейб-медиком Николая?
– И что же… Вы думаете, тут возможно ущемление какого-то шейного нерва? – заинтересовался я. – А воротник поможет снять это ущемление?
– Почему бы и нет? – пожал плечами грек. – Что мы теряем? Давайте изучим вопрос. Я попробую набрать пациентов с шейными недугами и мигренями, дадим им поносить такой воротник. Как вам в голову-то пришла подобная идея?
– Когда лежишь прикованный к кровати целый день… – Я пожал плечами, сделал грустные глаза.
– Да, да, вы правы, собственная болезнь очень способствует…
– Боль еще больше способствует, – прервал я со смехом Россолимо.
Второй моей «жертвой» стал Бобров. Сан Алексеичу я притащил обещанную инструкцию по реанимации. Тоже с картинками.
– Проверять гипотезу профессора Талля и статью по итогам писать вам, – развел я руками, стараясь не расплескать пунш. – Боюсь, я сейчас весьма занят частной практикой… На научную работу совсем не остается времени.
– Зря, доктор, очень зря! – попенял мне не вполне трезвый хирург.
Бобров тоже курил без остановки – пиджак был засыпан пеплом. Однако Сан Алексеич сумел собраться, прочитать мои выкладки. Долго чесал в затылке.
– Это надо в «Вестник практической медицины». Но после тщательной проверки. Есть у меня несколько плановых операций…
Бобров достал из внутреннего кармана записную книжку:
– Ага, вот. Голицын двадцатого января, холецистэктомия. Двадцать второго – Стечкин, иссечение грануляции. Вы, сударь мой, заглядывайте к нам в хирургию. Сразу мойтесь и будьте готовы. Я распоряжусь проводить операции в анатомическом театре, предупрежу коллег. Если кто-то соберется умереть, будем пробовать вашу методу. Разумеется, все будет оплачено.
– Не мою методу, профессора Талля.
Бобров покивал:
– Разумеется, мы не забудем о его вкладе!
Вика на меня обиделась и дулась весь вечер. И надо сказать, я дал этому повод. Болтал нон-стоп с разными медицинскими светилами и светильничками, решал всякие вопросики. А как же внимание, обожание, восхищение? Всем этим окружали девушку другие, включая припершегося на торжество прокурора Хрунова. Емельян как-то сумел раздобыть у вдовы профессора приглашение, заявился с огромным букетом белых оранжерейных роз. Поди высадил на них всю месячную зарплату.
Увидев меня, Хрунов сморщился, но потом расцвел: я вообще не подходил к роялю, где царила Вика, да и жалобные романсы в компании распевать не торопился. А вот Емельян Алексеевич оказался обладателем неплохого баритона. На который он, видимо, возлагал большие надежды. Особенно на песню «Друг мой прелестный». Виктория в муаровом открытом платье, с высокой прической, обаятельной улыбкой с ямочками, от которых просто замирало сердце, и коротышка Емельян. В отличном костюме, но весь такой прилизанный, суетящийся… Нет, не пара ей.
– Барин! – отвлек меня от разглядывания Вики Кузьма.
Моего слугу Елена Константиновна попросила в помощь, и я не смог ей отказать. Предложил даже профинансировать часть расходов на торжественный ужин, которым так хотела блеснуть перед обществом вдова. Но Вика передала мамину благодарность и отказ. Знал бы, что припрется прокурор… Да нет, все равно бы помог.
– Что тебе?
Я осмотрел слугу. А хорош! Подстрижен, бакенбарды укорочены, одет в черный фрак с манишкой. Плюс белые перчатки… Сразу десяток годков скинул.
– Тама вас пересадить хотят. Я видел, как ентот, – Кузьма кивнул на поющего прокурора, – рубль дал Гришке, чтобы, значица, он вашу карточку в конец стола сдвинул.
– Кто такой Гришка?
– Слуга вдовий.
Я задумался.
– Вот что. Дай переложить карточку, а потом, как все соберутся за стол, быстро верни ее обратно. Сможешь?
– Смогу. Сервировку еще не закончили.
Надо было видеть лицо Хрунова, когда началась рассадка за праздничный стол. Будто лимон съел. Даже Вика, с которой мы оказались рядом, тихо удивилась:
– Емельян Федорович чем-то недоволен?
– «Друг мой прелестный» рассчитывал сидеть на моем месте, – сдал я прокурора с потрохами на ушко девушке. – Сунул рубль слуге, чтобы переложил карточку.
– Ах, как гадко! Но и ты, Евгений, тоже себя вел как бука. Разве трудно было спеть со мной пару романсов? Я живу музыкой, дышу ею!
– Вика, я воспитан в традициях гуманизма. Если я начну петь, это может привести к гибели особо чувствительных персон, а это претит моим убеждениям.