— Это надо в «Вестник практической медицины». Но после тщательной проверки. Есть у меня несколько плановых операций…
Бобров достал из внутреннего кармана записную книжку:
— Ага, вот. Голицын двадцатого января — холецистэктомия. Двадцать второго, Стечкин — иссечение грануляции. Вы, сударь мой, заглядывайте к нам в хирургию. Сразу мойтесь и будьте готовы. Я распоряжусь проводить операции в анатомическом театре, предупрежу коллег. Если кто-то соберется умереть — будем пробовать вашу методу. Разумеется, все будет оплачено.
— Не мою методу, профессора Талля.
Бобров покивал:
— Разумеется, мы не забудем о его вкладе!
Вика на меня обиделась и дулась весь вечер. И надо сказать, я дал этому повод. Болтал нон-стоп с разными медицинскими светилами и светильничками, решал всякие вопросики. А как же внимание, обожание, восхищение? Всем этим окружали девушку другие. Включая припершегося на торжество прокурора Хрунова. Емельян как-то сумел раздобыть у вдовы профессора приглашение, заявился с огромным букетом белых оранжерейных роз. Поди, высадил на них всю месячную зарплату.
Увидев меня, Хрунов сморщился, но потом расцвел. Я вообще не подходил к роялю, где царила Вика, да и жалобные романсы в компании распевать не торопился. А вот Емельян Алексеевич оказался обладателем неплохого баритона. На который он, видимо, возлагал большие надежды. Особенно на песню «Друг мой прелестный». Виктория в муаровом открытом платье, высокой прической, обаятельной улыбкой с ямочками, от которых просто замирало сердце. И коротышка Емельян. В отличном костюме, но весь такой прилизанный, суетящийся… Нет, не пара ей.
— Барин! — отвлек меня от разглядывания Вики Кузьма. Моего слугу Елена Константиновна попросила в помощь, и я не смог ей отказать. Предложил даже профинансировать часть расходов на торжественный ужин, которым так хотела блеснуть перед обществом вдова. Но Вика передала мамину благодарность и отказ. Знал бы, что припрется прокурор… Да нет, все равно бы помог.
— Что тебе?
Я осмотрел слугу. А хорош! Подстрижен, бакенбарды укорочены, одет в черный фрак с манишкой. Плюс белые перчатки… Сразу десяток годков скинул.
— Тама вас пересадить хотят. Я видел, как ентот, — Кузьма кивнул на поющего прокурора. — рубль дал Гришке. Чтобы, значица он вашу карточку в конец стола сдвинул.
— Кто такой Гришка?
— Слуга вдовий.
Я задумался.
— Вот что. Дай переложить карточку, а потом, как все соберутся за стол — быстро верни ее обратно. Сможешь?
— Смогу. Сервировку еще не закончили.
Надо было видеть лицо Хрунова, когда началась рассадка за праздничный стол. Будто лимон съел. Даже Вика, с которой мы оказались рядом, тихо удивилась:
— Емельян Федорович чем-то недоволен?
— «Друг мой прелестный» рассчитывал сидеть на моем месте, — сдал я прокурора с потрохами на ушко девушке. — Сунул рубль слуге, чтобы переложил карточку.
— Ах, как гадко! Но и ты, Евгений, тоже себя вел как бука. Разве трудно было спеть со мной пару романсов? Я живу музыкой, дышу ею!
— Вика, я воспитан в традициях гуманизма. Если я начну петь, это может привести к гибели особо чувствительных персон. А это претит моим убеждениям.
Девушка прыснула, закрыла рот веером. Ну вот, конфликт почти улажен. Впрочем, я свои вокальные данные не проверял — а вдруг я круче Собинова с Шаляпиным вместе взятых? Так я и ни одного романса до конца не знаю. Большей частью — и вовсе только первую строчку.
Начались тосты, слуги принялись разносить блюда с разными деликатесами. Народ выпил, закусил, потом опять выпил. Все поглядывали на большие напольные часы. Они отсчитывали последние тридцать минут уходящего года.
— Господа! — внезапно слово взял Бобров. Он достал из внутреннего кармана газету, я увидел название — «Новая жизнь».
— Что же мы не чествуем нашего героя, Евгения Александровича? — хирург потряс газетой — Доктор Баталов был на разборе завала на Пречистенке! И спас срочной ампутацией жизнь рабочему. Я сам его осматривал в приемном покое — это чудо, какая чистая операция, да еще в полевых условиях.
Все присутствующие — человек двадцать, разом посмотрели на меня. А Хрунов «съел второй лимон». Прямо песня!
— Господа, это был просто мой долг врача!
Газета пошла по рукам, мы выпили за клятву Гиппократа, потом за русских врачей — в голове зашумело, я понял, что пора переходить на половину рюмки. Хоть водка и была тридцатиградусная, да и закусывал я плотно, опьянение постепенно накатывало. Весь вечер я контролировал каждый свой жест, слово, словно разведчик-нелегал в чужой стране. Лишь бы не ляпнуть чего лишнего…