Вотъ эта-то общедоступность аудиторіи въ государственно-национальныхъ высшихъ школахъ составляла, и до сихъ поръ составляетъ, главную притягательную силуПарижа на лѣвомъ берегу Сены. И это еще отраднѣе и завлекательнѣе дѣйствовало тогда на каждаго изъ насъ. Вы ѣхали въ Парижъ, зная, что тамъ господствуетъ политически режимъ, благодаря которому Франція утратила надолго, если не навсегда, республиканскія учрежденія и полную свободу публичнаго слова — и вы въ то же время находили такой безусловно-свободный доступъ всюду, гдѣ раздавались голоса преподавателей, по всевозможнымъ отраслямъ точнаго знанія, гуманитарныхъ и соціально-политическихъ наукъ. Ничего подобнаго вамъ не дали бы и нѣмецкіе университетскіе города, гдѣ вы должны записываться, платить профессорамъ, гдѣ вамъ было бы слишкомъ дорого пользоваться всѣмъ тѣмъ, что университетское преподаваніе на разныхъ факультетахъ даетъ самаго замѣчательнаго.
Какъ писатель-беллетристъ я не собирался мѣнять мое писательское дѣло на новую карьеру, спеціально заниматься той или иной наукой; но я чувствовалъ потребность въ пополненіи многихъ пробѣловъ моего развитія и съ радостыю увидалъ, поселившись въ Латинской странѣ, что этотъ мозговой центр Парижа дастъ мнѣ не мало рессурсовъ для осуществления такой программы. усиленная работа романиста и руководителя большого журнала въ теченіе трехъ лѣтъ не давала достаточно досуга, чтобы, работая по журналу, развивать себя гармонически и послѣдовательно. А тутъ, сбросив с себя разорительную обузу издательства, очутившись въ условьях чисто студенческой свободы, я въ состояніи былъ въ несколько месяцевъ усвоить то, на что въ Петербургѣ понадобилось бы нѣсколько лѣтъ.
Разумѣется въ первое время я отдалъ дань и общему любопытству въ разныхъ областяхъ высшего преподавания, вспоминая тѣ годы, когда я и въ Казани, и въ Дерптѣ, и въ Петербурге, на разныхъ факультетахъ, слушалъ и юридическія науки, и естественныя, и медицинские. И всюду, несмотря на режимъ второй имперіи, я безъ всяких матрикул, билетовъ и дозволеній проникалъ, наравнѣ съ студенческимъ населеніемъ, не только въ аудитории Сорбонны, Collège de. France, Ecole de droit, Медицинской школы, но даже въ кабинеты, клиники и штаты городскихъ госпиталей.
Бонапартов режимъ, наложивший свою лапу на свободу политическаго слова, не могъ отнять для насъ обаянія тѣхъ умовъ и дарований, которые действовали въ то время и перомъ, и съ каѳедръ. — Для меня лично научно-философскій интересъ въ духѣ положительнаго знанія стоялъ на первомъ плане. Разумѣется, я былъ очень счастливъ, что черезъ моего соотечественника и единомышленника Г. Н. Вырубова, въ скоромъ времени имел случай познакомиться со старикомъ Литтре. О немъ мне уже приводилось вспоминать, и до его смерти, и после; здѣсь я приведу только некоторые итоги этого знакомства. Оно продолжалось до войны и было еще временемъ, когда Литтре, несмотря на преклонный возрастъ, вполнѣ владѣлъ своими умственными силами и выказывалъ необычайную энергію, какъ труженикъ по всѣмъ отраслямъ своей дѣятельности. Для бульварнаго Парижа, для Парижа зубоскаловъ и обскурантовъ всякаго рода и въ то время Эмиль Литтре былъ мишенью и очень злобныхъ, и просто шутовскихъ выходокъ. Его выставляли закоснѣлымъ матеріалистомъ, крайнимъ проповѣдникомъ дарвинизма, почему и изображали больше съ тѣломъ обезьяны и огромной головой старушечьяго типа. И это обвиненіе въ фанатическомъ дарвинизмѣ показывало крайнюю невѣжественность карикатуристовъ и остряковъ, потому что Эмиль Литтре, какъ строгий поборникъ положительнаго мышленія, совсѣмъ не былъ ни въ то время, ни впослѣдствіи, такимъ безусловнымъ поклонникомъ теоріи Дарвина. Эти постоянные нападки, продолжавшіеся и послѣ войны, когда Литтре попалъ въ депутаты, шли изъ двухъ лагерей — отъ клерикаловъ и отъ враговъ республиканскаго режима. Литтре, еще молодымъ человѣкомъ, сдѣлался свободнымъ мыслителемъ и убѣжденнымъ республиканцемъ.