Я думаю, что никто изъ французовъ, добившихся всемірной извѣстности, ни четверть вѣка назадъ, ни теперь, не былъ такъ мало похожъ, какъ Литтре, на парижскую знаменитость. Такіе типы вы находите скорѣе между нѣмцами, въ тихихъ центрахъ германской науки. Наружность его, извѣстная по портретамъ и карикатурамъ, ничѣмъ не напоминала парижанина, даже изъ дѣловыхъ сферъ, профессора, адвоката, политическаго оратора: бритое, нѣсколько хмурое, очень некрасивое лицо старой няньки безъ просѣди, даже и въ то время когда ему было уже около шестидесяти пяти лѣтъ, глуховатая, отрывистая рѣчь, неизмѣнный черный сюртукъ съ бѣлымъ стариковскимъ галстухомъ и высокая цилиндрическая шляпа стараго покроя — что-то очень напоминающее нѣкоторыхъ учителей гимназіи нашего времени. Дома онъ работалъ въ потертомъ шлафрокѣ и въ толстыхъ зимнихъ туфляхъ; занималъ онъ низенькія комнаты, въ родѣ антресоля, и размѣры кабинета отвѣчали его очень небольшому росту при коренастой фигурѣ. Когда я въ первый разъ вошелъ въ этотъ кабинетъ, мнѣ показались болѣе чѣмъ скромными размѣры его письменнаго стола, сравнительно съ тѣми громаднѣйшими столами, какими щеголяютъ у нас разные франты-дѣльцы, въ головѣ которыхъ, конечно, не перебывало и одной тысячной идей и знаній, какими богата была голова этого многознающаго мыслителя. Я до сихъ поръ помню то, что Литтре сказалъ мнѣ по поводу своихъ работъ, вообще:
— Для словаря французскаго языка, чтобы довести его до конца, мнѣ еще надо въ теченіе трехъ лѣтъ работать по восьми часовъ, ежедневно.
И это была только половина его работ. Онъ принималъ участіе въ трудахъ того отдѣленія Института, гдѣ состоялъ членомъ (Inscriptions et Belles lettres), еще до изданія его въ члены французской академіи; печаталъ статьи въ «Journal des savants», редактировалъ вмѣстѣ съ Вырубовымъ журналъ «phitosopliie positive», писалъ для него статьи, читалъ по всѣмъ отраслямъ знанія, знакомымъ ему — въ итогѣ работалъ до шестнадцати часовъ въ день — и такъ, до глубокой старости и продолжительнаго недуга, который и свелъ его въ моголу.
Въ Литтре кельтическая раса заложила самыя свои солидныя и серьезныя основы. Ничего въ немъ не было такого, что мы прівыкли считать и называть французскимъ — ни въ привычкахъ, ни въ манерѣ держать себя, ни въ тонѣ, ни въ умственныхъ настроенияхъ. Не даромъ Тургеневъ считалъ его «мудрецомъ», называя его такъ въ разговорахъ со мною, уже позднѣе, когда И. С. переселился въ Парижъ послѣ войны. Теперь, по прошествии сорока лѣтъ, когда можно разобраться въ своихъ оцѣнкахъ и сужденияхъ, размѣры философской инициативы Литтре представляются довольно скромными: он не имѣлъ такихъ обобщающихъ способностей, какъ напр., Гербертъ Спенсеръ, онъ не былъ творцомъ системы и даже, какъ послѣдователь Огюста Конта, не выдѣлился особымъ блескомъ и своеобразнымъ пошибомъ изложенія; но это былъ одинъ изъ рѣдкихъ уравновѣшенныхъ умовъ второй половины XIX оѣкв, прямолинейный въ хорошемъ смыслѣ слова, высоко добросовестный, и — для француза — изумительно много знающій. Глядя на него и слушая его, вы забывали, что этотъ скромный мудрецъ родился и воспитался въ томъ городѣ, гдѣ столько даровитыхъ и умныхъ людей такъ легко превращаются въ ловкихъ карьеристовъ и блестящихъ фразеровъ. Въ нѣмцѣ и даже въ англичанине уравновешенность и строгая систематичность Литтре была бы не въ диковину, а въ немъ онѣ выставлялись особенно рельефно и въ глазахъ французовъ давали ему репутацію чудака, если не педанта — чего вовсе не было.
Въ памяти моей свѣжо сохранились четверги въ редакціи «Philosophie positive» въ квартире Вырубова. Являлись почти исключительно сотрудники. Ровно въ девять часовъ приходилъ Литтре, въ своемъ длинноватомъ сюртукѣ и бѣломъ стариковскомъ галстухе, ставилъ высокій цилиндръ на каминъ, садился и бесѣдовалъ тихо, немного хмурымъ тономъ, оживляясь тогда, когда разговоръ наводилъ его на воспоминанія о 48-мъ г., о своемъ учителѣ Огюсте Контѣ, о товарищахъ, разделявших самыя дорогія для него убѣжденія. И трудно было повѣрить, что этотъ маленькій, невзрачнаго вида старикъ, съ лицомъ старой няньки, участвовалъ въ революціи, не какъ журналистъ только, а какъ исургентъ, съ ружьемъ на плечѣ. Онъ отличался въ молодости огромной физической силой и она-то и сказалась въ старости такой выносливостью кабинетнаго труда. Ровно въ одиннадцать, послѣ чашки крепкого чая, Литтре поднимался, бралъ свой цилиндръ, съ неизмѣнной и нѣсколько старомодной вежливостью прощался со всѣми и уходилъ.
Когда онъ попалъ въ депутаты, послѣ революціи 4-го сентября и паденія бонапартова режима, старость уже брала свое. Многія вѣянія уже не могли захватывать его. Въ нѣкоторых вопросахъ онъ не оправдалъ ожиданій тогдашнихъ радикаловъ, потому что относился къ этимъ вопросамъ съ извѣстной философской высоты, но, какъ поборникъ научнаго міровоззрѣнія, онъ оставался вѣрнымъ себѣ, вплоть до предсмертныхъ дней, когда его домашніе, въ своемъ католическомъ рвеніи, произвели насиліе надъ его совѣстью и дали клерикаламъ поводъ кричать о томъ: какъ Литтре умеръ грѣшникомъ, раскаявшимся въ своемъ окаянствѣ. Мнѣ припоминается одинъ разговоръ на эту тему, если не ошибаюсь, на одной изъ вечернихъ сходокъ редакціи позитивнаго журнала. Литтре сильно возмущался такими нападеніями домашнихъ на умирающихъ свободныхъ мыслителей; онъ какъ бы предчувствовалъ, что съ нимъ можетъ произойти то же самое. Какъ это нерѣдко бываетъ во Франціи, у него — представителя позитивизма — жена и дочь — пожилая дѣвушка — были отъявленныя клерикалки.