Въ Латинскомъ кварталѣ для всей учащейся молодежи за исключеніемъ католическихъ кружковъ — имя Литтре было, символом свободной мысли и положительнаго знанія. Онъ не стоялъ въ прямой связи ни съ однимъ изъ высшихъ учебныхъ заведеній — ни съ Сорбонной, ни даже съ Медицинской школой, (несмотря на то, что былъ членъ медицинской «академіи»), ни съ Collège de France Врядъ ли студенчество той эпохи имѣло случай когда-либо видать его во второй половинѣ шестидесятыхъ годовъ. Литтре посѣщалъ только засѣданія Института, бывалъ у вдовы Огюста Конта и въ редакціи позитивнаго журнала. Но имя его значило гораздо больше, чѣмъ имена весьма многихъ профессоровъ и докторовъ. Обаяніе этого имени немногимъ уступало престижу, связанному съ именемъ Ренана. Они представляли собою какъ бы два полюса главнаго теченія освобождающей мысли. Ренанъ, какъ всѣмъ извѣстно, никогда не считался послѣдователемъ положительной философіи, въ тесномъ смыслѣ. Съ Литтре они были въ товарищескихъ отиошеніяхъ, хотя и часто спорили по разнымъ тонкостямъ стараго французскаго языка на засѣданіяхъ своего ондѣленія Института.
Въ первые годы которые я провелъ в латинской стране, Ренанъ еще довольно рѣдко выступалъ передъ большой публикой. Его огромная популярность началась послѣ паденія второй имперіи. Какъ профессоръ Collège de France, онъ не привлекалъ многолюдной аудитории ни тогда, ни впослѣдствіи, и незадолго передъ смертью, когда даже и модный Парижъ свѣтскихъ сферъ такъ носился съ нимъ, утомляя его безпрестанными приглашеніями на обѣды, вечера, банкеты и митинги. Въ кружкахъ самой серьезной молодежи моего времени, т.-е. конца седьмаго десятилѣтія, на Ренана смотрѣли скорѣе, какъ на популяризатора свободомыслія въ религіозной области и какъ на одного изъ блистательныхъ мастеровъ изящной французской прозы. Передъ его стилистическимъ талантомъ преклонялся и Литтре — вообще очень строгій въ оцѣнкахъ языка и постоянно работавшій надъ собственной прозой, которую многіе до сихъ поръ ставятъ очень высоко.
Лично Ренана я узналъ уже года за два до его кончины, когда онъ былъ администраторомъ Coltege de France. Сопоставленіе его, какъ образчика расы и культуры, съ личностью Литтре заключало вь себѣ много характернаго и пикантнаго. Ренанъ — бретонецъ родомъ и воспитанникъ духовной семинаріи — могъ бы быть такимъ же сдержаннымъ и хмуро-серьезнымъ, какъ Литтре, еслибъ въ немъ залегли болѣе суровыя черты бретонской расы, а онъ къ старости сложился въ типъ дороднаго, добродушно-веселаго, словоохотливаго французскаго эпикурейца и скептика, и въ то же время способнаго на такую же постоянную, хотя и менѣе строгую работу, какъ и его старшій сверстникъ Литтре. За годъ или за два до смерти, когда я сидѣлъ въ его рабочемъ кабинетѣ, въ обширной квартирѣ директора College de France, уставленной книгами — онъ говорилъ о томъ, какъ долженъ довести до конца огромный многолѣтній трудъ, послѣ чего онъ надѣется, если судьба пошлетъ ему вѣку, взяться за другіе, такіе же обширные труды. Въ своей небольшой аудиторіи, одѣ онъ читалъ еврейскій языкъ и литературу, Ренанъ долженъ былъ довольствоваться весьма ограниченнымъ числомъ слушателей. Но и на этихъ спеціальныхъ лекціяхъ онъ — до болѣзни, сведшей его въ могилу — проявлялъ необычайно живой темпераментъ, горячился, кричалъ, полемизируя съ своими противниками — нѣмецкими учеными гебраистами — и всей своей фигурой, жестикуляціей и манерой говорить напоминалъ бойкаго кюре, поучающаго свою паству.
Два другихъ крупнѣйшихъ имени — Клодъ-Бернаръ и Бертелб — связаны были также съ этимъ вѣковымъ учрежденіемъ Латинской страны — съ французской коллегіей, первоначально открытой еще при Францискѣ І-мъ. Для меня, какъ и для всѣхъ иностранцевъ, интересовавшихся тогда серьезными сторонами Парижа — Collège de France, no своей идеѣ и устройству, былъ особенно привлекателенъ. Оыъ и до сихъ поръ — учрежденіе, единственное въ Европе. Нигдѣ—ни въ Лондонѣ, ни въ Вѣнѣ, ни въ Берлинѣ, ни въ Римѣ, ни въ Мадридѣ, ни въ нашихъ двухъ столицахъ — вы не найдете такой высшей школы, предназначенной не только на то, чтобы развивать новыя, еще мало разработанныя отрасли знанія, но и на то, чтобы предлагать лекціи по самой разнообразной программѣ всѣмъ и каждому. Въ Collège de France и тогда, и теперь, въ любую аудиторію можно входить такъ, какъ входятъ въ церковь. И тридцать лѣтъ тому назадъ въ немъ было больше жизни, чѣмъ въ аудиторіяхъ Сорбонны, не говоря уже о томъ, что по нѣкоторыя спеціальностямъ, какъ напр., по изученію восточныхъ языковъ, Collège de France былъ тогда почти единственнымъ мѣстомъ. Присоедините къ этому авторитетъ и обаяние такихъ ученыхъ, какъ только сейчасъ названные мною Клодъ-Бернаръ и Вертело. Изъ нихъ первый достигъ своей всемирной извѣстности и специальными трудами, и своимъ философскимъ, обобщающимъ умомъ, вмѣстѣ съ умѣньемъ изящно излагать все то, чего онъ касался на своихъ лекциях. И каждый житель Латинской страны моего времени навѣрно, по возвращении въ Парижъ послѣднихъ годовъ, съ благодарнымъ чувствомъ постоитъ передъ памятникомъ великому французскому биологу, поставленнымъ передъ главнымъ входомъ въ Collège de Franœ. Нѣсколько генерацій французовъ и иностранцевъ воспитались на тѣхъ даровитыхъ обобщенiяхъ научно философского характера которыя Клодъ-Бернаръ предлагалъ на своихь лекциях и въ цѣломъ рядѣ этюдовъ, обошедшихъ всю, Европу и весь грамотный свѣтъ. И для пріѣзжаго иностранца особенно дорога и завлекательна была общедоступность такихъ аудиторій какъ аудиторіи Клода-Бернара и Вертело, хотя въ то время преподаваніе знаменитаго французскаго химика требовало уже значительной подготовки и никогда не отличалось, вплоть до послѣдняго времени, особеннымъ блескомъ и увлеченіемъ. Клодъ-Бернаръ давно лежитъ въ могилѣ, а Вертело еще пожилъ и счетомъ два раза попадалъ въ министры сначала народнаго просвященія, а потомъ даже иностранныхъ дѣлъ. Въ мою поездку весною 1895 г., я, no старой памяти, зашелъ къ нему на лекцию. Прежде аудиторія была тѣсная, неудобная, а теперь это — обширный амфитеатръ, соединеный съ лабораторией, и со всеми удобствами для производства опытовъ и демонстрацій. Сколько воды утекло со второй половины шестидесятыхъ годовъ, даже и въ мире научныхъ открытій — наглядно показала мнѣ огромная черная доска, позади стола на которомъ производятся опыты; гдѣ занесенъ полный списокъ простыхъ тѣлъ, съ ихъ удѣльнымъ вѣсомъ и химической формулой. Въ мое студенческое время, когда я спеціально занимался химіей, подъ руководствомъ дерптскаго профессора, покойнаго Карла Шмидта, элементовъ было около шестидесяти, а теперь ихъ около ста. Годы отразились и на внѣшнемъ видѣ министра иностранныхъ дѣлъ, весь свой вѣкъ занимавшагося не улаживаньемъ европейскаго, концерта", а постройкой системы органической химіи, которая будетъ всегда связана съ его именемъ. Тогда Вертело уже сгорбился, хотя еще несовсѣмъ посѣдѣлъ, говоритъ такимъ-же слабымъ голосомъ, какъ и тридцать лѣтъ назадъ; но въ его походкѣ сказывалось уже большое утомленіе. Въ обширномъ амфитеатрѣ, какъ въ былое время въ тѣсной аудиторіи, сидѣло не больше пятнадцати, много двадцати человѣкъ. Бертело никогда не былъ блестящимъ лекторомъ, но, какъ авторъ статей научно-философскаго характера, онъ будилъ и въ большой публикѣ работу освобождающей мысли. Онъ вместѣ съ Клодомъ-Бернаромъ, Ренаномъ и Литтре — служили одному движенію, несмотря на то, что каждый изъ нихъ дѣйствовалъ въ своей спеціальной оферѣ. Между Бертело и Ренаномъ (особенно по складу ихъ натуры и чертамъ душевной физіономіи) была огромная разница; а между тѣмъ эти два столба точнаго знанія и духовно-философскаго свободомыслія ne только были ближайшими сверстниками, но и закадычными друзьями.