Мнѣ уже приводилось говорить о нем в печати по лич нымъ монмъ воспоминаниям. Знакомство с ним относится къ зимѣ 1867—68 г. Я уже посѣщалъ его лекціи въ Школѣ изящных искусствъ, происходившие обыкновенно въ первую треть года и всего одинъ разъ въ недѣлю, и быль ему рекомендованъ его товарищемъ по Высшей Нормальной школѣ и давнишнимъ пріятелемъ, Франсискомъ Сарсэ. Помню, въ гервую же пашу бесѣду Тэнъ высказывалъ свое сожалѣніе о томъ, что не знаетъ ни однаго славянскаго языка.
— Но — замѣтилъ онъ не безъ гордости — я читаю по-нѣмецки.
Тогда знаніе нѣмецкаго языка, даже и между учеными, было рѣдкостью и не надо забывать, что человѣкъ съ такимъ философскимъ умонъ, какъ Огюстъ Контъ — совсѣмъ не зналъ по-нѣмецки и могъ пользоваться только изъ вторыхъ рукъ свѣдѣніями о нѣмецкихъ мыслителяхъ.
Про Тэна, какъ про Чацкаго, можно было сказать: «и говоритъ, какъ пишетъ» или лучше — «пишетъ, какъ говоритъ». Во всю мою долгую жизнь слушателя всевозможныхъ профессоровъ и лекторовъ въ различныхъ европейскихъ странахъ, считая и Россію, я не встрѣчалъ болѣе даровитаго лектора, какъ онъ. Онъ не бралъ эффектами краснорѣчія, ни выѣзжаньемъ на остроумныхъ выходкахъ и красивыхъ фразахъ, а привлекалъ необычайной гармоніей между содержимымъ и формой изложенія. Онъ тогда смотрѣлъ скромнымъ преподавателемъ, еще довольно моложаваго вида и сдержанныхъ тихихъ манеръ. Начиналъ онъ лекцію довольно слабымъ голосомъ и первыя десять минутъ, какъ бы читалъ по листочкамъ, которые отбрасывалъ, одинъ за другимъ, резюмируя содержаніе предыдущей лекции. Но съ каждыми пятью минутами его изложение, уже свободное, по одному конспекту, дѣлалось все завлекательнѣе, богаче красками съ обиліемъ примѣровъ и фактовъ. Рѣчь текла, какъ многоводная рѣка, тонъ становился теплѣе, дикція сильнее, и къ концу лекціи, онъ всегда доходилъ до настоящаго одушевленія.
Послѣ войны мнѣ уже не приводилось видѣться съ нимь Война, и въ особенности коммуна, произвели въ немъ нѣкоторый душевный поворотъ, который и сказался въ общемъ огорченномъ тонѣ, какимъ проникнуты многія главы его громаднаго и высоко даровитаго труда: «Les origines de la France contemporaine».
Въ первую парижскую зиму я вспомнилъ и годы моего студенчества въ Дерптѣ, гдѣ я, послѣ специальных занятий химіей, путемъ знакомства съ естественными науками, а главное съ физіологіей, перешелъ къ изученію медицины и прошелъ полный курсъ теоретическихъ и практическихъ предметовъ. Меня интересовало побывать на лекціяхъ Медицинской школы и даже въ клиникахъ и госпиталяхъ. Какъ лекторъ, тогда привлекалъ самую большую аудиторію Сэй, профессоръ терапіи, если не ошибаюсь, еше долго здравствовавшій. Были еще живы и вели университетскую и госпитальныя клиники знаменитые практики: хирургъ Нелатонъ и терапевты Вельпо, Труссо и Піорри. Какъ я сказалъ выше, доступъ всюду былъ свободный. Нелатонъ пріятно отличался своимъ мягкимъ тономъ въ обращеніи со студентами и съ больными, и вся наружность этого благообразнаго старика привлекала къ себѣ. Я помню и операцію, которую онъ дѣлалъ хорошенькой пятнадцатилѣтней дѣвочкѣ, вставляя ей искуственное золотое небо. Напротивъ, Вельно смотрѣлъ хмуро, какимъ-то старымъ приказнымъ или заматерѣлымъ сельскимъ стряпчимъ. Его мужицкое происхожденіе сказывалось въ грубо сколоченной фигурѣ и чертахъ лица. Его очень уважали и боялись гораздо больше, чѣмъ чудака Труссо, когда-то большого авторитета по клинической терапіи. Къ нему собиралось много народу въ палаты городской больницы Hotel-Dіеи, сохранившей и въ своемъ фасадѣ, и во внутреннемъ устройствѣ стародавнюю свою физіономію. Тогда еше во всѣхъ госпиталяхъ за больными ходили монахини, и ихъ отромные бѣлые головные уборы придавали еще болѣе средневѣковый характеръ коридорамъ и палатамъ этого древняго госпиталя Труссо былъ худой высокий старикъ, съ остроконечной бородкой, приходидъ зимой въ мантильѣ. съ капюшоном, который накидывалъ на голову. Въ то время оиъ доживалъ сдои послѣдніе дни и зналъ это превосходно. Одного легкаго у него давно уже не было, а второе онъ поддерживалъ разными сильными средствами и, шутя, любилъ повторять, что онъ питается только ядами. Послѣ его смерти, случившейся вскорѣ, близкіе его пріятели разсказывали, что онъ предсказалъ день своей смерти и не больше, какъ за сутки говорилъ женѣ: