До сихъ поръ, иной русскій баринъ — чиновникъ, офицеръ, просто свѣтскій шелопай или карьеристъ съ крупнымъ чиномъ, (не иначе изъясняющійся, какъ по-французски не только съ дамами, но и въ мужскомъ обществе — себѣ подобныхъ) — не считаетъ для себя ни малѣйшимъ образомъ обязательнымъ быть солидарнымъ съ тѣмъ, что намъ съ вами близко и симпатично во французахъ и ихъ исторіи, общей культурѣ, идеяхъ, наукѣ и общественныхъ порядкахъ.
Въ нашихъ свѣтскихъ женщинахъ это иногда еще рѣже. Есть, конечно, исключенія, но масса думаетъ и теперь такъ, какъ было тридцать и больше лѣтъ тому назадъ.
Я помню, меня особенно поразило (въ первые годы моей заграничной жизни) такое брезгливо-невѣжественное отношеніе къ Франціи и Парижу въ одномъ молодомъ дипломатѣ, который, съ тѣхъ поръ, сдѣлалъ блестящую карьеру. Это было въ 1867 году: и разговоръ происходилъ не въ Парижѣ, а въ другой «столицѣ міра».
Дипломатъ считалъ себя очень серьезнымъ и убѣжденнымъ молодымъ человѣкомъ въ аглицкомъ вкусѣ и тотчасъ же заговорилъ со мною о Франціи и спеціально о Парижѣ. откуда я приехалъ въ тоне щепетильнаго фырканья. Онъ какь бы не признавалъ возможности относиться къ Парижу иначе, какъ къ фривольному увеселительному мѣсту недостойному никакого болѣе серьезнаго и сочувственнаго пониманія. И разница между такимъ выкормкомъ петербургскихъ канцелярій и массой русскихъ мужчинъ и женщинъ, стремящихся въ континентальную столицу міра — только то, что онъ напускалъ на себя щепетильность и чопорность, а они болѣе откровенно идутъ па приманку того, что Парижъ доставляетъ прожигателямъ всѣхъ странъ, возрастовъ и денежныхъ средствъ.
Сейчасъ я привелъ имена трехъ французовъ и одного англичанина, занимавшихся Россіей. И что же? Вѣдь у насъ, дѣйствительно, не найдется, по настоящий моментъ, ни одной обстоятельной и притомъ сочувственной книги о современной Франціи, взятой какъ національное и государственное цѣлою которую можно было бы поставить рядомъ съ книгой того же Анатоля Деруа-Больё. У насъ нѣтъ и книги о французскомъ ромене какую написалъ Вогюэ о русскомъ романѣ, съ такой же искренней попыткой войти въ творческую душу цѣлой расы, Несмотря на сотни тысячъ поѣздокъ русскихъ всякаго рода въ послѣдніе тридцать лѣтъ, во Францію и въ ея столицу, у насъ опять-таки, нѣтъ ни одной книги, настолько серьезной и талантливо выполненной, какъ книга сэра Меккензи Уоллеса, проникнутая теплымъ желаніемъ отдаться пониманію душевнаго склада русскаго народа, особенностей его культуры, учрежденій, обычаевъ, настроеній и упованій.
Французамъ и англичанамъ, (какъ я уже указалъ отчасти въ первой главѣ) въ силу давнишняго антагонизма, чрезвычайно трудно дается взаимное пониманіе, а между тѣмъ мы имѣемъ нѣсколько книгъ, показывающихъ прямо, что и тѣ, и другіе могутъ, оставаясь съ своимъ національнымъ складомъ ума и понятій, оцѣнивать сосѣдей серьезнѣе и разностороннѣе, чѣмъ дѣлали до сихъ поръ мы. Припомните высокодаровитыя замѣтки объ Англіи покойнаго Ипполита Тэна. Конечно нельзя требовать отъ всѣхъ его таланта, знаній и блистательной способности наблюдателя и мыслителя; но, помимо всѣхъ этихъ качествъ, въ этихъ замѣткахъ вы, на каждой страницѣ, чувствуете самое чистосердечное желание: проникнуть въ суть англійскаго строя жизни, въ типичнѣйшія свойства британской души, въ самыя характерныя стороны частнаго и общественнаго быта, и притомъ съ не менѣе искреннимъ желаніемъ вездѣ воздерживаться отъ односторонняго, чисто французскаго мѣрила. Тэну такое отношеніе къ предмету было, можетъ быть, легче, чѣмъ большинству французовъ его времени и развитія. Онъ съ дѣтства любилъ англійскую литературу, зналъ хорошо языкъ, воспитывался въ высокомъ почтеніи къ крупнѣйшимъ представителямъ британскаго мышленія, знанія и литературнаго творчества. Но возьмите вы другого француза, у котораго не было такого предрасположенія къ Англіи — Луи Блана, попавшаго въ. Лондонъ эмигрантомъ, передъ падениемъ второй республики, человека совершенно французскаго склада политическихъ и соціальныхъ идей — и онъ въ своихъ письмахъ изъ Лондона, оставаясь французомъ-социалистомъ, принципіально не одобряющимъ многихъ коренныхъ сторонъ английской конституции и жизни, все-таки же далъ своимъ со отечественникамъ цѣлую хронику соціально-политическаго и литературнаго движенія Англіи за все время его пребыванія на островѣ.
Замѣтьте, что французу, по своему душевному складу, гораздо труднѣе относиться къ самому себѣ съ нѣкоторой строгостью. Они только въ послѣдніе годы, послѣ цѣлаго ряда пораженій и публичныхъ скандаловъ, стали обличать себя; но въ большинствѣ ихъ все-таки же сидитъ самодовольство, мѣшающее имъ въ дѣлѣ пониманія и оцѣнки другихъ національностей. Мы, русскіе, даже какъ бы кичимся тѣмъ, что можемъ, походя, бранить самихъ себя, мы всегда указываемъ на то, что ни въ одной современной литературѣ нѣтъ такого обилія сатирическихъ изображеній, направленныхъ на родное общество, какъ у насъ. Все это такъ; ио спрашивается: подобная склонность къ самообличенію и самобичеванію — помогла ли она намъ въ дѣлѣ болѣе глубокаго и тонкаго пониманія особенностей даже такой націи, какъ Франція, которая считается теперь связаниой съ нами узами политической дружбы?