– Просидела десять лет в архиве, справки выдавала, – поведала я, – а тут вдруг наследство получила, совсем неожиданно от… дальнего родственника. Вот на эти деньги и купила полдома здесь. Конечно, не так роскошно, как у вас, зато у самой воды, – позволила я себе эту шпильку.
Анна Федоровна поджала губы.
– Не знаю, хорошо ли это, что у самой воды, – нахмурилась она, – там ведь… Это место с богатой историей! Хотите узнать больше, возьмите в местной библиотеке книгу. Ее выдают на руки, я даже заказала ксерокопию.
– А здесь есть библиотека? – удивилась я.
Анна Федоровна посмотрела на меня так, словно сама строила библиотеку.
– А что за книга, интересная? – поинтересовалась я.
Анна Федоровна посмотрела на меня так, словно я брякнула что-то неприличное.
– Смотря для кого… – И снова поджала губы.
Что ж, я никогда не входила в число лучших учениц.
Говорят, что деньги портят людей. Я с этим не согласна. Ничуть не портят, просто выявляют те черты, которые беднякам приходится скрывать. Говорят же: «Дай человеку власть ефрейтора – и ты узнаешь о нем все». Учитель в классе обладает намного большей властью, поэтому поведение Анны Федоровны меня ничуть не удивляло.
В заключение она явила благую волю и пригласила меня в гости. На званый вечер: смотрины того самого столика, что вызвал столько пересудов в деревне.
– Будут наши соседи, – перечисляла Надя, провожая меня, – познакомишься с моим мужем и с Галочкой – падчерицей. Смешное слово! Ну какая она мне падчерица! Приемная дочь. Еще Майя Ивановна будет… – Она запнулась. – И… Татьяна Романовна приедет. – Надя с явным усилием выговорила последнее имя.
– Ты поддерживаешь отношения с Татьяной Романовной? – спросила я.
– Мама поддерживает, – потупилась Надя. – Меня она не любит… Ну сама понимаешь почему. А вот в Карине души не чает.
Лет двадцать назад у Татьяны Романовны погиб сын. Погиб очень нелепо, выпав из окна нашей школы. Той самой школы, где она преподавала французский язык, Майя Ивановна – рисование, а литературу – Анна Федоровна. Ужасная история! Это теперь окна в школах зарешечивают, ставят специальные замки… А тогда весной на переменках их открывали настежь, чтобы проветрить классы. Иногда, в жаркую погоду, не закрывали вообще. Учителя ограничивались строгими предупреждениями: на подоконники не садиться, а тем более не вставать на них… Мало кто слушался. Я хорошо помню, как мальчишки любили перегибаться наружу, пугая девочек, будто вот-вот выпадут.
Самое обидное, что, при всем моем уважении к Татьяне Романовне, я не могу вспомнить ее сына хорошим словом. Нервный, дерганый, не вполне адекватный, очень грубый. Он был как раз из тех, кто выражает симпатию к девочке, таская ее за косички. Несмотря на общую «нескладность», руки у него были достаточно сильные, а потому его «шуточные» толчки оказывались довольно чувствительными.
Особенно страдала Надя. Уже тогда она была прехорошенькой и, по всей видимости, нравилась парню. Вот и доставалось ей на орехи. Чувство свое он выражал самым диким и идиотским способом: всячески ее изводил, дергал за косички, бил по голове, щипал.
Я хорошо помню, как мы вместе с Кариной зачем-то бежали в класс. То есть ясно, зачем бежала я: она отняла мои туфли, «мешок со сменкой» – так это называлось. Она, как всегда, опередила меня: Карина была худая, сильная, высокая, а я, как сейчас сказали бы, – склонна к полноте. Вот она скрылась за дверью, а через несколько секунд в класс вбежала и я. Дежурила в тот день Надя. Я не поняла, почему они с Кариной молча и несколько удивленно смотрели на распахнутое окно. Я так и вижу их, словно наяву: Карина, раскрасневшаяся после бега, и Надя метрах в полутора от окна с тряпкой в руке: только что протирала доску. Вид у Нади растерянный и потрясенный, а Карина, выставив вперед указательные пальцы обеих рук, что-то гневно говорит. Я успеваю услышать конец фразы: обвиняющее «…столкнула!».
– Я не хотела. Нет, не из-за меня!
– Значит, он сам упал? – спросила Карина.
Надя растерянно оглянулась на меня и подтвердила:
– Да, сам.
Я сначала не поняла, о чем они. Может, о мешке с моей обувью?
По словам Нади, Юра Сысорев, желая попугать ее, забрался на подоконник и стал там отплясывать, периодически демонстрируя, вот, мол, сейчас упаду. И на самом деле упал.
Не знаю, почему Карина сказала это страшное слово «столкнула». Потом она изменила свое мнение и больше ни в чем не обвиняла Надю. Напротив, принялась опекать ее. Надя была тихой и робкой, а Карина жесткой и напористой. В чем-то они дополняли друг друга, хотя мне часто казалось, что Карина подавляет Надю. Девочки стали подружками, всюду ходили вместе. Мне, грешным делом, казалось, что хорошим аттестатом Карина была обязана именно этой дружбе: ведь Анна Федоровна стала ее всячески поощрять.