Рано я расхихикался. Несколько месяцев спустя, был нанят наставник, чтобы учить меня Корану и исламской истории. «Ты здесь живешь, — заявил отец. — Тебе следует изучить эти тексты. Тебе следует знать нашу историю. Впоследствии ты будешь поступать так, как захочешь. Даже если ты отвергаешь все, лучше точно знать, что именно ты отвергаешь».
Совет достаточно разумный, но в то время я расценил его как лицемерие и предательство. Как часто в нашем доме слышал я разговоры об идиотах, чаще всего, родственниках, с их предрассудками, которые ненавидят Сатану, толком не зная, что это такое, и почитают Бога, а у самих просто нет мозгов, чтобы в чем-то сомневаться. И вот теперь меня заставляли изучать религию. Я вознегодовал и решил саботировать этот процесс.
До меня в то время не доходило, что решение моего отца, должно быть, связано с каким-то эпизодом из его собственной жизни. Быть может, он вспомнил религиозный эксперимент, которому был вынужден подвергнуться в том же возрасте. В 1928 году, двенадцатилетним мальчиком, он сопровождал свою мать и ее старую кормилицу (самую старшую и самую доверенную горничную моей бабушки) в паломничестве с целью выполнить хадж. Тогда, так же как и теперь, женщины могли посетить Мекку только в том случае, если их сопровождало лицо мужского пола старше двенадцати лет. Мужчины из семьи, но постарше, категорически отказались. Моему отцу, младшему мужчине в семье, не оставили выбора. Старший его брат, самый религиозный член семьи, никогда не позволял отцу забыть это паломничество. Его письма, адресованные моему отцу, всегда приходили с приставкой аль-хадж (ходжа, паломник) перед именем адресата, что всегда вызывало взрыв веселья за чайным столом.
Десятилетия спустя, когда все поры саудовской элиты начали сочиться нефтедолларами, мой отец часто вспоминал нищету, свидетелем которой стал во время хаджа, и страшные истории, которые рассказывали многочисленные паломники, они не были арабами, и их ограбили по дороге в Мекку. В «донефтяные» времена ежегодное паломничество было одним из основных источников дохода для местных жителей. Часто они пополняли свои скудные средства за счет хорошо организованных нападений на временные жилища паломников. Сама церемония свершения хаджа требует, чтобы паломник пришел в Мекку, завернутый в кусок простой белой ткани, без всякой другой одежды: все ценности нужно было оставлять снаружи. Местные банды особенно умело воровали часы и золото. Вскоре более опытные паломники сообразили, что собой представляют эти «чистые души» Мекки, и начали принимать меры предосторожности, и разразилась война умов.
Путешествие в Святую землю не оказало особого влияния на моего отца. А возможно, как раз оказало, поскольку через несколько лет он стал ортодоксальным коммунистом и оставался таковым всю оставшуюся жизнь. Его Меккой стала Москва. Возможно, он думал, что, занимая мои мысли религией в столь юном возрасте, вызовет и во мне подобную трансформацию. Мне нравится думать, что его истинным мотивом было именно это, а не потворство недалеким членам нашей семьи, компании которых он искал очень редко, поскольку их присутствие всегда очень его утомляло. Ему всегда казалось странным, что молодые и здоровые мужчины и женщины могут тратить так много энергии на ерунду и без всяких угрызений совести проводят так всю жизнь.
Позднее я стал восхищаться своим отцом потому, что он отошел от того, что всегда называл «бессодержательностью феодального мира»[8].
У отца появился интерес к политической теории и практике деятельности политической партии, который заставил его почувствовать и осознать лежащие в основе того и другого реалии, то есть сделать выбор, которого сегодня в исламском мире не существует.
Поскольку я не читал по-арабски, Коран можно было изучать только посредством зубрежки. Это поразило моего отца как нечто до предела безвкусное, однако предложенное им решение усугубило пытку. Он предложил, чтобы, перед тем как начинать курс обучения Корану, я выучил его священный язык. Я отказался наотрез, оправдывая свое филистерство тем, что это давно был священный язык. О своем отказе я теперь жалею, но свою ошибку так и не исправил.
В назначенный день прибыл мой наставник, Низам Дин, и началась учеба. Благодаря его героическим усилиям я до сих пор могу процитировать первые строки Корана на священном языке — «Алиф лам мим», — а затем священную фразу, означающую: «Эта книга не подлежит сомнению». Низам Дин, к моему величайшему восторгу, сам не был глубоко религиозен. С девятнадцати до двадцати девяти лет он отращивал бороду. В 1949 году он принялся за работу, сбрил бороду и бросил религию ради дела борьбы с империализмом, став поборником левой политики. Как многие другие, он сидел в колониальной тюрьме, и стал сторонником еще более радикальных идей. Однако он никогда не забывал Коран. Еще в декабре 2000 года он часто говорил, что концепция правды в этой книге действительно очень сильна, но ее так и не реализовали на практике, потому что ислам разрушили муллы.
8
Возможно, пустота феодального мира существует на нескольких уровнях, однако этот мир всегда знает, как защитить свои классовые интересы. Членство моего отца в Коммунистической партии Индии заставило ощетиниться совсем не так много людей, как он себе представлял. Он был близок к своему отцу и двоюродным братьям, и ему предложили спокойное место (спокойное в том смысле, что оно, как и многие другие места в регионе, контролировалось его собственной семьей) в Законодательной ассамблее Пенджаба на выборах 1946 года, которые должны были определить состав Учредительного собрания в 1947 году после образования Пакистана. Мой отец сообщил об этом предложении Политбюро КПИ. Товарищи долго и мучительно раздумывали. Их соблазняла мысль без хлопот получить представительство, но, в конце концов, они решили отвергнуть это предложение как беспринципное. Лицом, избранным добиваться этого места для КПИ, был назначен ветеран вооруженной борьбы рабочего класса Фазаль Элаи Курбан, которой, в результате интенсивной агитации за него моих родителей, набрал несколько сотен голосов. На деле победителем стал какой-то мой малоизвестный родственник, имя которого я забыл.