Шац воззрился на старого собирателя. Тот молчал. Пауза затягивалась. Шац занервничал и заерзал в своем кресле. Наконец старик заговорил гулким глубоким голосом: в комнате были непривычно высокие потолки и прекрасная акустика.
— Портрет у меня. Но я вам его не покажу.
Как? Что? Шац задохнулся от изумления.
— Как не покажете? Я же вовсе не собираюсь его фотографировать или приобретать! Только взглянуть!
Старик усмехнулся.
— Скажите, молодой человек, сколько раз вы были женаты?
Шац еще более изумился.
— Женат? Два раза. Нет, постойте, все же три… Но сейчас я…
Старик не дослушал.
— Так я и знал! В современном духе.
Он выпрямился в кресле, как властитель, оглядывающий свои жалкие владения.
— А я, мой дорогой, был женат единожды. И боготворил свою жену, боготворил! Несколько лет назад она умерла. При ней тут все сверкало… Я свои чувства не размениваю и свои привязанности оберегаю. Кто бы ни воцарялся— Сталин, Хрущев, Брежнев, — я хранил свои сокровища. Вы думаете, я легко отыскал этот портрет? Один коллекционер мне сказал, что Каюрова схожа с Шурой. Так и оказалось! Но чтобы убедиться в этом, я охотился за ним несколько лет. А потом отдал за него все деньги, которые удалось скопить, — я не Ротшильд, я всего лишь инженер. Был инженером. Я хотел его иметь, — и портрет у меня. Шуры нет, но есть этот портрет. И я не хочу ни с кем делиться!
Шац, завороженный горячностью старика, не сразу нашел, что сказать.
— Да, но что будет с ним потом, когда?..
Он не докончил фразы, но собиратель понял.
— Я его прежде сожгу, как сжег нашу с женой переписку. Это касается только нас двоих. Мне вовсе не хочется, чтобы кто-нибудь потом рылся в письмах…
Он выразительно взглянул на Шаца.
— Да, — пробормотал тот, впавший почти в столбняк от услышанного, — да… Вы мне напоминаете мужа Анны Каюровой. Он даже ей не показывал портрета.
— А что ж? — старик повертел в руках старую стеклянную и давно, вероятно, ненужную пепельницу, стоявшую на столе «со времен жены». — Вот у вас ведь возникло непереборимое желание взглянуть на портрет Каюровой, не так ли? Или даже купить его? А у нас с тем человеком — противоположное желание, назовите это хоть манией: никому не давать смотреть на дорогие для нас вещи. Оставить их для себя и для космоса. Пусть их видят ангелы. А не люди, которые все делают товаром, все изгаживают!
Старик закашлялся и тут же встал с кресла, давая понять, что аудиенция окончена.
Невероятно, но Владимир Шац уходил от собирателя в приподнятом состоянии духа.
Старик его поразил, заставил что-то совсем затихшее услышать в собственном душе. Он, как незрелый юноша, стал вдруг думать, что, может быть, не все для него потеряно, что жизнь таит неведомые возможности и какая-то встреча все же его ждет…
Через некоторое время ему привелось присутствовать на съемках сериала по своему сюжету, над которым славно потрудился ловкий сценарист.
Раздался крик: «Мотор!» — и молодая, взволнованная дебютом актриса, вся в чем-то белом, легком, струящемся, легко пошла по липовой аллее прямо на камеру. Шац замер. Словно он это когда-то уже видел. Так и должна была идти Каюрова, пригрезившаяся своему аристократу. Так должна была идти — парить — любимая кем-то женщина. «Стоп! Что за тарковщина? — яростно закричал режиссер. — Иди нормальным шагом, не взлетай! Снимаем для народа, а не для психов».
Шац тут же припомнил старика коллекционера с его репликой в адрес «народа», людей, все делающих товаром, — и, раздосованный, покинул съемки.