— Был у Клименко в роте. Прапорщик ко мне подходил. На ротного жаловался. Говорит, не сработались. Дескать, ротный его допекает. Жить не дает. Просил о переводе в третью роту. Там старшина заменяется. На его место просился.
— Мало ли что он просился! Может, он в Сочи попросится? Может, он на курорт попросится? Пусть служит, где служит!.. Ротный ему не понравился! Клименко ему не понравился! Спрашивает строго, вот и не нравится. Еще строже надо! Я с ним сам потолкую. Что у Клименко с движком? Опять «бэтээр» на простое? Пусть новый движок присылают, сами поставим. Не будем в отдельный ремонтно-восстановительный батальон гонять.
— Движок на подходе. Может, завтра пришлют.
— Поставим его сами по-быстренькому. Что еще?
— Дирижер Файко со своим оркестром грозился завтра приехать. По ротам концерты давать.
— Это неплохо. Пусть подудят, поиграют.
— Да вот же, главная новость! Швейную машину сюда, наверх, получили! У солдат и поставили. Они ее быстренько наладили и весь день строчили. Завтра можем и мы. Я видел, у тебя маскхалат разодрался!
— Да ну! Машина! Ну здорово! — обрадовался вдруг майор. — Завтра свою фрачную пару простегаю. И вообще, замполит, ты почему мне сегодня баню не истопил? Весь день в дыму, в чаду. Как вобла, провялился. Думаю, наверх подымусь, мне замполит баню готовит. А ты — ничего! Где же праздник? Где веселье? — Майор воздел руки, призывая в свидетели темное, расплывшееся на потолке пятно.
— Ладно, завтра сделаем баню. Будет тебе праздник, веселье! — Замполит улыбнулся устало, и этот обмен улыбками был обменом энергиями. Более сильный, комбат делился с более слабым. Давал ему глоток своей силы. До поры до времени, когда сам, ослабев, задохнется и получит назад свой глоток.
— Вот что, — сказал комбат, — завтра, я тебя попрошу, побывай-ка в роте Сергеева. Посмотри, поработай с людьми. В его роту прибыло пополнение — новички, необстрелянные. И сам он, ты знаешь, еще не больно уверен в себе. После той заварухи у Самиды. Не совсем он правильно себя там повел. Я его попридерживаю. Ничего ему тогда не сказал, пусть оглядится, привыкнет. А ты поживи у них пару деньков, поработай.
— Конечно. Я и сам собирался. У него много новых людей. Взводный новый. Старшина сменяется. Да и сам он всего три недели. Не срок!
— Так что ты давай поработай!
Это были их обычные, не имевшие окончания разговоры. Батальон разбросал вдоль трассы свои посты охранения. Угнездился у обочин бетонки, сложил из камней малые придорожные крепости. Оседлал вершины окрестных гор. Был огромной непрерывной заботой. Был хозяйством. Был воюющим коллективом людей. Сочетанием человеческих судеб, характеров, болей, страстей, в которых он, командир, имел свое место. Был частью своего батальона, с собственной болью, судьбой.
Майор вытянулся на одеяле, касаясь макушкой холодных брусьев кровати, чувствуя пальцами ног другую, нагретую печкой железную спинку. Лежал, сжатый металлом. Легкий, пробежавший от темени к пальцам разряд породил в нем головокружение. Ему показалось, что он сам превратился в Саланг, вытянулся по ущелью, касаясь затылком голых, холодных вершин, а ногами — зеленой курчавой долины. Он человек-ущелье. По нему, изгибаясь, проходила дорога. По нему вдоль тела бежала и бурлила река. Лежали две светлые трубы, пропуская керосин и солярку. Высились кручи с постами, с глинобитной чередой кишлаков. В нем, под ребрами, мешая дышать, застряли остовы убитых машин. Как малые зарубки и шрамы, виднелись долбленые лунки — места душманских засад с россыпями стреляных гильз. И где-то у горла, у пульсирующей, набухшей артерии, пролегал туннель, свистящий, жестокий и черный.
— Ах как я накупаюсь, наплаваюсь! — тихо произнес замполит.
— Что? — не понял Глушков.
— Накупаюсь, наплаваюсь. Належусь на траве, на песке! По всем тропочкам! Ко всем ключикам, ручейкам! Ко всем василечкам, ромашечкам! Ока, такая она голубая! Облачко над ней летнее, белое. И я плыву, гляжу и на облачко, и на ласточек, на стрекозок. И знаю, сынок Антошка в панамке белой смотрит на меня с бережка, и жена Валентина — смотрят, как я плыву. А я тихонько до поворота, до отмели. И на луг, где цветы, где стожки зеленые, мокрые. И к ним, к Валентине, к Антошке. Чтоб вместе втроем на песочке лежать, играть в ракушечки. Подбросил — поймал! Подбросил — поймал! Перламутровые! Хорошо!
— Хорошо, — согласился Глушков, прислушиваясь к нежным, почти воркующим интонациям, в которых чудился тихий счастливый смех и близкие возможные слезы.