Юрий ПАХОМОВ
СТОЛКНОВЕНИЕ
ПОВЕСТЬ
1
Восьмиэтажный дом наш на Хамовническом валу торцом глядит на врата Новодевичьего кладбища. Поздней осенью, когда ветер сшибает с деревьев пожухлую листву, с балкона в морской бинокль хорошо видны надгробия. Прошлой осенью у меня гостил старый друг Левон Гор- гинян. Глянул в окно и говорит:
— Гришка, как ты здесь можешь жить? Всякий раз удивляюсь.
— Нормально. Такая близость настраивает на философское осмысление бытия.
— Не знаю, не знаю… Я себя чувствую сейчас дезертиром с кладбища.
Март стоял дурной — результат глобального потепления климата. Снег сошел, кое–где в сквере на Усачевке среди прошлогодних листьев пробилась трава, на кленах лопнули почки, у голубей съехала крыша: гулят, притопывают перед подружками. Студентки–медички ходят с голыми пупками, милиционеры перешли на весеннюю форму одежды. Перед очередным футбольным матчем в Лужниках их собираются тучи.
В конце января Маша в очередной раз улетела в Колумбус. Считается, переждать кислую московскую зиму — от Колумбуса до Флориды рукой подать, а там океан, пальмы, песок и ураганы с женскими именами. Маша звонит два раза в неделю, вопросы задает она. Когда вернется, я тоже ни о чем ее не спрошу. Так лучше. По крайней мере, мне.
Третью неделю я свободен как птица. Только эта свобода мне ни к чему. Свобода не может заполнить пустоту, образовавшуюся внутри. День мой состоит из самых необходимых для поддержания живучести организма действий. Лишь иногда в мою пресную, как армянский лаваш, жизнь, врываются иные события, чаще всего это похороны друзей, однокашников, бывших сослуживцев. Что, впрочем, неудивительно. Время.
С Левоном я дружу с нахимовского. Когда нас, стриженных под «ноль» пацанов, построили в коридоре училища, я оказался рядом с чернявым пареньком, голова у него была дынькой, и сам он бледный, дохленький.
— Ты откуда приехал? — спросил я.
— Местный, питерский.
— Я думал из Грузии.
— Никогда там не был.
В ту пору Левончик был одного роста со мной, это потом на казенных харчах я вымахал за метр восемьдесят и стал правофланговым в роте. Койки наши тоже оказались рядом. Разбирая постель перед сном, чернявый сказал:
— Меня Левон зовут. Не Левка, а Левон. Ясно?
— А то? У меня проще — Гришка!
— Наколку сам делал? — Левон ткнул тонким длинным пальцем в мое левое предплечье.
— Не-е, пацаны.
В умывальнике, глядя на синюю, в желтых пупырышках грудь соседа по койке, на его тонкие, как у паучка, руки, я спросил:
— И что тебя в нахимовское качнуло?
— Папка настоял. Сам бы я ни за что!
— А мать?
Левон опустил голову:
— Померла мамка.
— Ништяк, прорвемся. У меня вообще никого, кроме двоюродной тетки.
Первые месяцы в нахимовском дались Левону тяжело, раза два я слышал по ночам, как он плачет, уткнувшись
носом в подушку. Мне–то что, я — капотнинский, вырос в бараке, где селили рабочих с нефтеперегонного завода и речников из Южного порта. В ту пору Капотня была поселком, примыкавшим к столице. Считайте, рос на природе. Окна барака глядели на желтую полоску Моск- вы–реки, по которой буксиры–толкачи проводили сухогрузные баржи и ржавые лайбы с песком и мусором, а на противоположном берегу, на высоком угоре, белела церквушка без креста, лепились домишки деревни Беседы. Слева, за мостом, шлюз, а перед ним заводь с кувшинками и лаптастыми листьями на черной воде. В низине на нашем берегу капотнинские рыбаки держали самодельные лодчонки, а потом, через несколько лет, там выросла лодочная станция.
В шесть лет я научился плавать, а в семь уже с пацанами на плоскодонке выгребали в заводь перед шлюзом, рискуя попасть под форштевень проходящих судов.
К тому же оказалось, что Левон — профессорский сынок, отец его, капитан первого ранга, возглавлял кафедру в Военно–морской академии. Неужто профессор не мог поднять своего хилого сынка без помощи государства? Видать, жлоб еще тот.
Левон через полгода обвык, притерся. И насчет отца я оказался не прав. Аршак Мартиросович оказался человеком мягким, добрым, ростом чуть выше десятилетнего Левончика, лысенький, настоящий профессор из анекдотов. Не верилось, что в финскую кампанию он плавал на линкоре «Октябрьская революция», пережил ленинградскую блокаду — с линкора наши били двенадцатидюймовыми снарядами по немцам. Войну закончил в Порт — Артуре, командовал крейсером на Тихоокеанском флоте, вернулся в Ленинград, защитил кандидатскую, а потом и докторскую диссертацию.