– Это скандал, – прервал его размышления Шульгин.
Он был бледен. Редкие волосы, зачесанные на лоб, лоснились от пота. Только закрученные усы провинциального фата по-прежнему кричали о мнимой победе.
В гостиную вошел министр двора.
– Прошу вас уйти, господа!.. – граф Фредерикс навис над ними, как тень отца Гамлета. – Государю императору нездоровится!..
– А наш документ? – выдохнул Шульгин.
– Он будет рассмотрен по выздоровлении.
И соврал. Пока потерявшего сознание Николая Александровича клали на кожаный диван, министр двора сжег листок с отречением на свече, что стояла на столике у окна. А потом долго махал руками и даже дамским веером, разгоняя едкий дым.
Шульгин надел свое легкое пальто из английского сукна, Гучков – шубу. И оба вышли на ветер, опустились с вагонной площадки в чернильную ночь, где текст был написан так плотно, что сливался в непроглядную тьму. Но тут вспыхнул магний. Гучков закрылся от него руками, а Шульгин надвинул котелок по самые брови. И тут же подумал: А зря!.. Уже и журналисты пронюхали! И фотографа с собой привезли. Наши снимки будут на первой полосе завтрашних газет. Но хорошо ли это?
– Хорошо, – ответил на его мысли Гучков. – Нас не смогут повесить без общественного скандала.
«А что трупу общественный скандал?» – хотел возразить Шульгин, но решил не пререкаться. Он почувствовал, что смертельно устал. Все было зря. И бессонные ночи в кабинете у Родзянко, и сочинение манифеста, и поиск царского поезда в занесенной снегами стране.
Опять зажегся магний. На путях стоял фотограф со своей треногой. Толпа журналистов, человек восемь или десять, обступила их со всех сторон.
– Какова цель вашей миссии?..
– Что сказал государь император?
– Когда начнется наше наступление?.. Немцы будут разбиты?..
Вопросы запрыгали и зазвенели, как медяки в кошельке.
– Победа не за горами, – важно ответил Гучков. – Она – на расстоянии вытянутой руки.
– Это ваше личное мнение?..
– Это мнение Ставки. Позвольте нам пройти, господа, – Гучков оттеснил от себя журналиста, толкнул фотографа и, запахивая на груди незастегнутую шубу, поспешил к своему вагону.
Шульгин замешкался.
– Каково настроение государя императора? – обрушился на него булыжник бесполезного вопроса.
Василий Витальевич с тоскою взглянул на Гучкова, который успел подняться в вагон.
– Государь работает с документами, – ответил Шульгин.
– Но ведь в Петрограде революция! – возразил журналист. Глаза его горели жаждой пустоты, потому что любая новость пуста – ее легко заменить на другую. А через день забудутся обе.
– То, что несколько сот человек вышли на улицу… это вы называете революцией? – и Василий Витальевич саркастически усмехнулся.
– Говорят, в городе нету хлеба!..
– Говорят, что кур доят. Дешевого хлеба нет, это верно. А дорогого в избытке.
– Значит, все хорошо?
– Не всё. Но будет. Будет всем хорошо. Очень хорошо. Вы сами потом спасибо скажете…
– Двести пятьдесят тысяч бастующих… – сказал кто-то с тоской.
– Врут. Это Англия распространяет слухи. Всё. Спасибо. До новых встреч…
Неся под нос околесицу, Шульгин запрыгнул на вагонную площадку и ввалился, как сугроб, в тамбур. Сзади захлопали, как снаряды, вспышки магния. Закрыть бы все газеты, – подумал он. – И моего «Киевлянина» в придачу!..
3
Государь очнулся от стука колес. Без сознания он был считаные секунды, но за это время в его голове произошло изменение. Как будто потеря сознания в самый неподходящий момент решила важный вопрос, и он остался далеко позади, где-то в районе Пскова и станции Дно. Пусть этот вопрос не был разрешен до конца, но надо было жить дальше: куда-то ехать, чем-то руководить и без конца наступать. Или отступать – это уже как Бог даст.
– Где мое отречение? – спросил он у Фредерикса.
– Какое отречение? – не понял министр двора.
Его лицо изобразило изумление. Он начал шарить вокруг руками, словно слепец или многорукий Шива, зачем-то переставил со столика фотографию дочерей Николая Александровича, заглянул под нее, пытаясь обнаружить злополучный листок. Потом отвернул портьеру и развел руками:
– Нету.