– День архисолнечный! Весенний день! – выспренно сказал Ленин, изображая веселость. – А не сесть ли нам на велосипеды?
– Когда? – спросила Крупская, не удивившись, по-деловому.
– Безотлагательно. Цирковой номер для двух влюбленных! Укатим в какую-нибудь деревеньку… Слава Богу, не Россия, проедем. По этим дорогам можно катать бильярд. Купим там пармской ветчины и дешевого купажного вина! Напьемся, как мелкобуржуазные филистеры в день свадьбы! А почему бы нет?
– Вам нельзя, – строго сказала Надежда Константиновна. – Вы – революционер. И у вас каждый час занят.
Она взяла с тумбочки исписанный карандашом листок и приставила к красноватым рыбьим глазам.
– У вас сегодня занятия в библиотеке. Потом – лекция в Народном доме. Вечером – встреча с циммервальдской пятеркой, – прочла она по листку.
– Гм!.. Ах да… Я как-то запамятовал. А что такое циммервальдская пятерка?
– Неизвестно. Вы сами мне сказали на прошлой неделе: циммервальдская пятерка. Не тройка, не четверка, а именно пятерка.
– Пятерка? И пес с ней, – отмахнулся Владимир Ильич. – Я хотел вас спросить… Может быть, вы помните… Высекать искры из мыла… Кто это написал? Про революцию в России? Какой-то умный обыватель. Похоже на Струве, который пародирует Лассаля… Верно?
– Тютчев, – выдохнула Надежда Константиновна, – Федор Иванович. Русский поэт середины прошлого века.
– Так… Вот оно что… Этот рифмоплет-государст-венник с проблесками таланта… Старая калоша!
Было непонятно, к кому обращены два последних слова – к Тютчеву или к самому себе…
– Я согласна, – неожиданно сказала Крупская и попыталась встать с постели.
– На что? – не понял он. – Что я – калоша?
– На велосипеды.
– При вашей астме с хроническим бронхитом? – испугался Ленин. – Нелепица!
– Но вы же сами сказали – велосипеды!..
– Только когда кончится обострение…
Владимир Ильич в задумчивости посмотрел на окно, занавешенное тюлем.
– А вы хотели бы жить в Боливии? – неожиданно спросил он.
– Там – комары, – неуверенно ответила Крупская.
– Зато всегда тепло. Бананы. Крокодилы. Лихорадка. Полная дичь…
Провел пальцем по комоду, и на желтой коже ос-тался слой пыли.
– А вы, по-моему, не слишком любите Родину…
За окном взвыли, словно придушенные, коты. И тут же прервались, подавились и иссякли.
– Если бы я не любил Россию, я бы не жил за границей… – ответил он на замечание Крупской.
Вынул из кармана брюк несвежий носовой платок, оттер им испачканный палец.
– И если бы я не любил государя, то не боролся бы с ним…
– Володя, ты бредишь!.. – сказала Крупская с ужасом.
– Хочу в синематограф. Посмотреть пошлую комедийку с Фатти или Максом Линдером… И послать всё к черту… К черту!
Спрятал носовой платок, улыбнулся кончиками серых губ. В глазах заиграли лукавые искры, которые множество лет никак не могли возгореться в пламя.
– Поправляйтесь. А я – в библиотеку. Белка начинает свой бег внутри железного колеса… Красного колеса, – уточнил Владимир Ильич.
Вышел из комнаты и чихнул в ладонь. Наверное, от пыли, которую вместо жены вытирал с комода.
…Велосипед был прикручен к прутьям лестницы на первом этаже.
Ленин отпер небольшой замок, освободил раму велосипеда от железной цепи. Снова запер цепь на замок, положив на холодный пол.
У нее бронхит, потому что холодно. В благоустроенных европейских домах намного холоднее, чем в русской крестьянской избе. Ему припомнилось замечание Аксакова по поводу Гоголя. Аксаков-старший прилюдно жаловался на капризы Николая Васильевича, которого все время бил озноб в дому у Аксакова. И это при тринадцати градусов тепла внутри дома!.. Или это жаловался Толстой?..
Тринадцать градусов тепла! Жарища страшная!.. Ленин захохотал и вывел велосипед из подъезда на улицу. Ну все идиоты в России! Поголовно. И славянофилы, и западники, и революционеры… Все!..
Он помахал рукой консьержке, что окапывала нераспустившиеся розы в крохотном садике у дома. Сел в кожаное седло и нажал на педали… Теплый ветер дохнул в лицо, подобно доброму собеседнику, который силится что-то сказать. Спицы, переливаясь на солнце, как рябь на воде, вынесли его прямо к булочной.
И здесь Ильич ударил по тормозам. Ему пришло в голову, что велосипед – это скелет коня, сделанный из металла. Он понял, что нестерпимо хочет есть. До безобразия хочет. До спазмов в круглом и еще аккуратном животике хочет… Та маленькая чашка дешевого кофия, что он выпил за завтраком, лишь взбодрила аппетит и не решила проблему. Аскеза крупного революционера – дешевый бразильский кофий. Неужели и Герцен в своем Лондоне страдал точно так же?..