По словам владельцев, «Стокгольм» был скорее комфортабельным, чем роскошным судном. Индивидуальный комфорт обеспечивался за счет не имеющего себе равного обслуживания пассажиров экипажем, практичного, но не роскошного оборудования судна, предоставления всем пассажирам и команде исключительно бортовых кают с иллюминаторами, являющихся свидетельством изобретательности инженеров, создавших судно. Весь экипаж, от главного штурмана до самого младшего буфетного юнги, воплощал истинно скандинавское, исключительно честное отношение к своим обязанностям, к порученной работе. Судоходная компания заботилась о создании для него таких же условий, как и для пассажиров: в одной каюте размещалось не более двух членов команды, причем эти каюты почти ничем не отличались от пассажирских.
Шведская компания требовала, чтобы каждый из экипажа работал с максимальной отдачей, и заведенный на судне порядок предусматривал это. Лайнеры компании относились к весьма немногочисленному разряду пассажирских судов, на которых на вахту выходил один штурман. На большинстве судов на мостике находились одновременно два вахтенных штурмана: если один из них был занят у радиолокатора или работал с другими навигационными средствами, установленными в штурманской рубке, второй продолжал вести наблюдение за морем вокруг судна. На скандинавских лайнерах считали, что один прилежно работающий штурман может без особых усилий справиться со всеми задачами, поэтому на «Стокгольме» из четырех только три штурмана поочередно круглосуточно стояли вахту. Капитан и старший штурман обычную вахту не несли и появлялись на мостике, лишь когда в этом возникала необходимость: при ухудшении видимости, когда нужно было изменить курс, а также на подходах к берегу и при входе в порты.
Занявшись обычными вахтенными делами, Карстенс почувствовал себя уверенно в знакомой обстановке рулевой рубки, которая была мозгом и нервным центром судна. У трех матросов были свои определенные обязанности, и фактически Карстенс был на мостике одинок. Курить или пить кофе здесь не разрешалось. Общаться с матросами командному составу не полагалось, чтобы фамильярность в отношениях не нанесла ущерб дисциплине, за соблюдением которой на судне следили строго. Разговоры допускались исключительно служебные.
Вечер был совершенно обычным. Все шло заведенным порядком. Рассекая спокойное море, судно преодолевало первый этап рейса на восток. После плавучего маяка «Амброз» следующим был плавучий маяк «Нантакет», расположенный в двухстах милях восточнее Нью-Йорка. Стрелки машинных телеграфов на обоих крыльях мостика указывали «полный ход вперед». Будучи поставленными в это положение после выхода из гавани Нью-Йорка, они должны были неизменно указывать полный ход до самого волнолома Копенгагена.
Шагая из стороны в сторону по мостику, Карстенс поглядывал на экран радиолокатора, установленного около правой двери. Светящаяся линия развертки, обегая экран подобно секундной стрелке часов, указывала, что путь свободен, ни одного судна в пределах пятнадцати миль от радиолокатора на море нет. Рулевой Ингемар Бьеркман, двадцатилетний парень, уже три года плававший по морям, обеими руками сжимал шпаги штурвала, не отрывая глаз от находившегося слева от него гирокомпаса. Рулевой стоял на деревянной подставке, прислонившись спиной к задней переборке рубки. Прямо перед ним находилась передняя стенка с большими квадратами иллюминаторов, прорезанными по всей ее шестиметровой ширине. Под центральным окном висела доска, на которой были прикреплены три деревянные пластинки с цифрами 090, чтобы рулевой не забыл, какого курса ему следует придерживаться. Задача рулевого заключалась лишь в том, чтобы перекладывать штурвал из стороны в сторону, не допуская отклонения судна от заданного курса. Карстенс, расхаживая по рулевой рубке, время от времени останавливался и смотрел на компас, проверяя, насколько тщательно рулевой выдерживает курс, и давая понять, что штурман за ним приглядывает.
Когда Карстенс заступил на вахту, небо было затянуто мрачными облаками. На судовых часах, поставленных по нью-йоркскому времени, было 20 часов 30 минут. Следовательно, сумерки еще не наступили, но дневной свет быстро угасал и море приобретало свинцовую окраску, переходившую в черную. Хотя в открытом море чрезвычайно трудно точно установить расстояние, так как нет соответствующих ориентиров, Карстенс приблизительно определил, что видимость не превышала пяти-шести миль.