Хуже всего была физическая близость. Даже простое прикосновение наших рук заставляло меня испытывать отвращение. Поэтому я избегал чего-то большего, и в этом мне помогали пуританские устои, запрещающие любую близость между помолвленной парой. Время от времени я дарил ей целомудренный поцелуй в лоб, ощущал, как Сюзанна вздрагивала от одного моего прикосновения, и чувствовал себя виноватым, что не могу вознаградить ее любовь. В глубине души я боялся того дня, когда мне придется выполнять супружеские обязанности.
Однако этот день так никогда и не наступил. К концу 1915 года здоровье Сюзанны начало резко ухудшаться. Она стала слабеть и потеряла интерес к окружающему миру, а доктора не могли объяснить причину ухудшения ее состояния. Через три месяца врачи все же нашли причину, но это не стало радостным известием. У Сюзанны обнаружили лейкемию, таким образом, рано или поздно она была обречена умереть. Нам оставалось лишь ждать рокового дня.
Ее мать и я решили хранить этот секрет и отдавить себя ежедневным заботам о Сюзанне, которая уже находилась в больнице, так как тело ее требовало постоянных переливаний крови. За это время бедная девушка перенесла множество болезней, передающихся через кровь. Несчастная миссис Марлоу была настолько подавлена, что все свободное время я проводил, утешая ее. Мне казалось, что за те дни я смог забыть даже о ней. Моя жизнь проходила между сценой и больницей, долгие дни и долгие вечера бесполезного существования… Когда проблемы здоровья Сюзанны стали освещаться и в прессе, я узнал новость, которая нанесла мне самый жестокий удар. Стоял холодный день, и по небу проплывали серые облака – ясный признак надвигающейся бури. Я поздно приехал домой после очередного посещения больницы, следующего за генеральной репетицией премьеры. На следующий день я должен был впервые играть Гамлета и не мог разочаровать критиков и публику. Говорили, что эта роль сделает меня одним из самых знаменитых актеров в стране. Я уже жил в строящемся доме и завел прислугу. Когда я вернулся, меня ждал Эдвард, мой дворецкий, с легким ужином и вечерней почтой. Я мельком взглянул на стопку писем и счетов на моем столе, как вдруг мое внимание привлек большой желтый конверт без обратного адреса и почтового штемпеля. Я открыл его и прочел короткую записку, напечатанную на машинке:
Дорогой мистер Грандчестер,
Я полагаю, сообщить о событии, которое скоро произойдет в Чикаго, - моя обязанность. Так вы собственными глазами увидите, что бесполезно жить прошлым.
Ваш старый друг.
Сбитый с толку, но взволнованный упоминанием о Чикаго, я засунул руку в конверт, пытаясь найти еще один лист бумаги. Что-то наполнило мое сердце одновременно радостью и болью. Там была заметка, фотография в которой сразу привлекла мое внимание. Это была она, элегантно одетая и выходящая из экипажа. Мужчина, чье лицо было скрыто, протянул руку, чтобы помочь ей. Я уставился на фотографию, даже не посмотрев на заголовок. Она была потрясающе красива, и я задавался вопросом, как в ней могли соединиться такая красота и благородство души, которое я полюбил… «Может ли красота объединиться с честностью?» Когда мои глаза прочитали сообщение, моя душа вновь пережила ужасную муку.
«Мисс Кендис У. Одри, одна из самых богатых наследниц нашей страны, объявляет о помолвке с миллионером из Чикаго».
Я замер на мгновение, показавшееся мне бесконечным. Слова, которые я прочел, ядом проникли в мою душу, прежде чем я осознал их значение. Когда, наконец, правда достигла моего сердца, я утратил разум и стал швырять все, что попадалось мне под руку. Как безумец, я бил все, что стояло на пути в спальню. Шум падающей мебели и бьющегося хрусталя в сочетании с моими криками, должно быть, ужасно испугал моих слуг, так как все четверо тотчас прибежали наверх, чтобы увидеть своего хозяина, сыплющего словами проклятий и оскорблений. Эдвард и садовник пытались остановить меня, в то время, как горничная и кухарка лишь смотрели на меня испуганными глазами. Когда они, наконец, заставили меня успокоиться, я стоял, не в состоянии понять ни слова. Я почувствовал непреодолимое желание напиться, но потом вспомнил видение, преследовавшее меня в Чикаго. Осознав опасность своего положения, я приказал дворецкому запереть меня в комнате, пока мне не понадобится ехать в театр. Дворецкий и садовник, все еще напуганные моим безумием, не решались послушать меня, но я сумел настоять на своем. Оставшись наедине, я продолжал свое безумие, пока, обессилев, не почувствовал слезы, стоящие в глазах. Я повалился на пол, а в голове моей звучали тысячи доводов.
С одной стороны, я чувствовал себя преданным и оскорбленным и не мог прогнать одну мысль: как она могла забыть меня так скоро? Неужели я значил для нее так мало, что она быстро нашла мне замену? Любит ли она этого человека? Любит ли она его так же, как когда-то меня… или даже сильнее? Неужели я стал лишь неприятным воспоминанием из прошлого? Думает ли она обо мне, когда она в его объятиях? Как она могла так поступить!
С другой стороны, мои упреки возвращались ко мне, ведь кого еще я мог винить в произошедшем, как не себя? Разве я ждал, что она останется старой девой лишь потому, что порвала со мной? Разве она не прекрасна? Разве она не благородна? Как я мог обвинять ее за то, что она встретила новую любовь, если сам собирался жениться на другой женщине? Разве не у меня не хватило духа бороться за нашу любовь? Как я мог упрекать ее за то, что она счастлива? Разве не это было моим единственным желанием?
Раньше никогда такая ядовитая и мучительная ревность не преследовала меня, как в ту ночь, когда я представлял себе женщину, которую я любил, в чьих-то объятиях. Если я заслужил наказание за свои ошибки, то ничто не могло стать больнее. В ту ночь умерла часть меня.
В следующий вечер я выше ил комнаты после двадцатичасового уединения. Когда я увидел того, что открыл дверь, то узнал черты моей матери.
Ее позвала прислуга, все еще ошеломленная моим поведением прошлой ночью. Она ожидала чего угодно, но, когда она вошла, я был одет в смокинг и готов к премьере. Ее тревога возросла, когда она увидела беспорядок, царивший в моей комнате, и, хотя она знала, что я не люблю расспросов, потребовала объяснить, что происходит. Я холодно взглянул на нее и произнес лишь, что не хочу говорить об этом и спектакль должен продолжаться.
Премьера пошла успешно. Слова Гамлета никогда не были мне так близки, как тем вечером, когда я так хотел расстаться с жизнью. Но я знал, что мне придется выбрать жизнь, так же, как и Принцу Датскому решить его дилемму. «Никогда еще боль не была передана так выразительно», - говорили критики на следующий день, но они не знали, что мне не было нужды играть, мне требовалось лишь раскрыть всю глубину и горечь своих чувств.
Я поклялся заботиться о Сюзанне до конца и сдержал клятву, несмотря на бурю, бушевавшую внутри меня. Ее время подходило, и она все больше времени проводила в больнице, впалая в глубокую меланхолию, и лишь мое присутствие помогало ей держаться. Ее агония была медленной и болезненной, ее красота исчезала, как картины да Винчи, которые не щадило время. Видеть уходящую жизнь, которая могла быть долгой и счастливой, было невыносимо, и это сделало меня еще более мрачным и несчастным. Воспоминания о ночи ее смерти всегда будут преследовать меня. Я был с ней целый день, потому что наступил день Благодарения, и мне не нужно было работать. Она была больна почти год, и доктора сказали нам, что конец близок. В отличие от предыдущих дней, она была весела и строила планы относительно нашей свадьбы, которая откладывалась из-за ее болезни и, как я знал, которой не суждено было случиться. Сюзанна молча держала мою руку в течение долгих часов. Ее бледное лицо с темными кругами вокруг глаз, когда-то прекрасных и сияющих, выражало спокойствие, которое просвечивало даже сквозь вечерние тени. Она посмотрела на меня и прошептала что-то слабым голосом. Я приблизил голову к ее губам, чтобы расслышать ее последние слова.