Вернуться в Ленинград уже не смогла, город был отрезан. Сестра умерла в блокаду, дочь ее эвакуировали, а Томас пропал.
Она ездила, ходила, писала всюду. В Ленинградском городском управлении трудовых резервов в конце сороковых годов ей сообщили, что ее сын вместе с ремесленным училищем № 32, в котором учился, был эвакуирован в Новосибирскую область. Из Новосибирска ответили, что 135 учащихся действительно прибыли к ним, но Кульнева среди них не было. Еще написали, что часть учащихся этого училища при эвакуации была направлена на Кавказ, а потом в Свердловскую область.
Она писала всюду. Купила большую карту Советского Союза и стала посылать запросы с оплаченным ответом во все областные города страны, а чтобы не сбиться, ставила красные флажки там, откуда получала неутешительные ответы. После каждой зарплаты покупала огромные пачки конвертов с марками. Вся карта покрылась флажками.
Томас ее и учился, и трудился на заводе, и еще работал в спецотряде — спасал ленинградцев из-под обломков разрушенных домов. Уходил в пять утра, возвращался иногда за полночь.
В середине семидесятых годов она получила из Ленинграда книгу «Дети города-героя». Там — вот подарок, вот счастье! — воспоминание о ее сыне, его портрет… Свидетели рассказывают в книге, как Томас после бомбежки спас мальчика. Четыре этажа рухнуло на первый, ребенка завалило. Никто из мужчин — бойцов аварийной команды не решился лезть в завал: одно неосторожное движение — и четыре этажа балок, кирпича, щебня раздавят и пострадавшего, и спасателя. Тут нужен был худенький подросток. Вызвался Томас. Три часа пробирался он к мальчику. Его самого засыпало…
Спас. Домой вернулся под утро, ничего не сказал.
«За мужество и отвагу» председатель Фрунзенского райисполкома объявил ему благодарность. Томасу вручили золотые часы, которые он потом обменял на хлеб.
Феоктиста Николаевна поехала в Ленинград, стала обходить тех, кого спас Томас из-под обломков. Прошла по шести адресам. И никого из спасенных не оказалось в живых — умерли, погибли.
Встречая людей раз в год, даже со стороны наблюдая, видишь перемены. Тот же Соколин, когда появился впервые, ходил по скверу бодро, без остановки. Потом, позже, время от времени присаживался на скамейку. Через несколько лет уже отдыхал на скамейке больше, чем ходил, глотал таблетки — сердце! Потом стал появляться под руку с дочерью-старшеклассницей. С той же Ольгой, уже студенткой. И опять без нее — вышла замуж.
Последнее время он ходит вместе с Владимиром Федоровичем Замычкиным, здесь познакомились, подружились. Замычкин с братом и сестрой в сорок первом имели на руках бронь, но все трое ушли на фронт добровольцами (только с третьего раза приняли у них заявления). Брат Саша два раза горел в танке, дошел до Берлина, а погиб сразу после войны. В Берлине — «при исполнении служебных обязанностей». Сестра была контужена и умерла в 38 лет.
Владимира Федоровича судьба хранила. Ранен был сначала в январе сорок второго — в грудь. А потом весной сорок пятого, когда шли на Кенигсберг. Пять раз меняли позицию, но их засекли. Замычкин, командир, поставил орудие на прямую наводку, а Мезенцев, заряжающий, побежал за снарядами. Метрах в пятидесяти от Замычкина, на его глазах, вражеский снаряд угодил в Мезенцева — прямое попадание. Был Мезенцев, и нет его — только воронка на этом месте. А на деревья, куда достала взрывная волна, старались не смотреть — клочья одежды…
Владимиру Федоровичу повезло, его ранило — в голову, в челюсть, в переносицу, в обе ноги… И он пролежал в госпитале больше семи месяцев, лег — еще шла война на западе, а выписался — уже на Дальнем Востоке было все кончено.
Когда я впервые увидел в сквере Замычкина, тоже что-то около пятнадцати лет назад, он был не просто молод — выглядел парнем, никак не верилось, что воевал,— поджарый, черная, без единого седого волоска шевелюра, с чубом, молодецкий вид. А нынче здоровье стало сдавать, весной разболелась нога, опухла, врач определил — отложение солей. Замычкин сказал: не может быть. Сделали снимок — осколок снаряда, шесть на четыре. А достать нельзя, около колена, место опасное, лучше не трогать.
И в переносице два осколка по булавочной головке носит, и тоже удалять опасно: нерв затронешь — лишишься зрения. И чуть повыше виска еще один осколок сидит…
Я не пишу о конкретных подвигах людей, не говорю о званиях, не перечисляю наград. Не это главное в такой день, здесь, в сквере у театра, когда солдаты целуются с генералами, а генералы фотографируют солдат. Здесь, собственно, все — солдаты, не по званию, а по призванию. Здесь главное — встречи, главное — живы…