Вера Алексеевна задумывается: «Часто начинают поиски с большим запозданием, это затрудняет работу. Другая трудность — родители боятся к старости потерять приемных детей и скрывают правду».
Нина Петровна Барабанова из Кировской области прожила с Надей душа в душу. Однажды после инфаркта она сказала ей: «Ты не Барабанова… Ты — Лебедева, детдомовская. В Ленинграде у тебя должны быть родственники».
Понять женщину нетрудно: вырастила, выходила, по сути — мать. Вот послушайте рассказ ее.
«Я очень хотела в войну взять ребенка. Пришла в детдом, там все дети из Ленинграда. Воспитательница говорит: «Выбирайте». Я смотрю — и беленькие, и черненькие, и помладше, и постарше… Никто не приглянулся. «Больше,— говорю,— нет?» — «Все,— отвечает,— Правда, есть еще одна, она в изоляторе, очень истощена». Привели. Она вошла и сама ко мне подошла. На колени сразу села и в карман нагрудный за конфеткой потянулась. Спрашивает: «Ты мама моя?» Я заплакала, говорю: «Да».
Так случается, что бывшие сироты обретают трех матерей. Ту, что родила и, наконец, нашлась. Та, что вырастила, выходила, тоже, конечно, остается матерью.
Ну и третья мать — инспектор. Я читал праздничные открытки Валентине Андреевне Черных: «Дорогая мамочка, Валентина Андреевна! Желаю вам…»
Что обычно желают ей — «счастья в жизни», «здоровья», «душевного спокойствия». То есть всего того, чего им самим когда-то так не хватало. На столе у Валентины Андреевны цветы не вянут — не успевают: сегодня ландыши, завтра гвоздики, несут и несут.
— Будут ли после нас так вот, как мы, искать? — сказала как-то в раздумье Валентина Андреевна.
Сколько, в самом деле, будут еще люди искать и ждать друг друга?
Когда я иду по Невскому, по Горького, по Дерибасовской, я не без зависти разглядываю юных, которым по четырнадцать-пятнадцать. Они хотят казаться старше, да они и выглядят старше. Высокие, как мачтовые сосны, модные, привыкшие к заботам и ласкам матерей и отцов.
Это дети того самого поколения… Это их матерям и отцам к трем годам от роду давали на целый год меньше…
Синий платочек
В то безумное время за судьбой ленинградцев следил весь мир. И те, кто ненавидел их; и те, кто сочувствовал им; и те, кто им помогал. Ленинград, пережив клиническую смерть, выжил.
В то безумное время судьбу этого города могли разделить Чикаго или Нью-Йорк. Судьбу ленинградцев мог разделить каждый.
Они знали, что победят, были уверены, что победят, они не знали только — какой ценой достанется эта победа. Одна треть умерших и погибших — это еще не высшая мера пережитого. В те дни в Ленинграде для того, чтобы жить, требовалось больше мужества, чем умереть. Люди работали по 16—20 часов в сутки, каждый считал, что он — последний и заменить его некому. Те, кто уже не мог стоять у станка, привязывались ремнями к опорам, архивы сохранили фотодокументы: люди висят на ремнях и работают. От этих людей не зависела их собственная жизнь. От них зависело только одно: выстоять!
В человеческой природе еще много тайн. Вот одна из них: многие ленинградцы знали, когда оставят их последние силы, и предсказывали — через сколько дней и даже в какое время дня или ночи наступит смерть. Другая тайна: после первой изнурительной зимы, при остром голоде и недостатке горячей воды, в городе с тревогой ждали вспышки эпидемий. Но их не было. То ли в обескровленном человеческом организме даже живучие микробы не могли прижиться, то ли потому, действительно, что люди боролись.
После первой блокадной зимы город вставал из небытия, словно рождался второй раз. Прямо в городе разбивали огороды. Не пустовала ни одна пядь земли, ленинградцы засевали даже израненную землю у самой линии фронта.