— Я помню, как арестовывали. На двух санях немцы приехали. Один, черненький такой, худощавый, в немецкой форме — все командовал. На русском языке. Русский он. Потом, когда меня допрашивали, этот черный ходил по комнате, «Катюшу» пел. Другой, светлый, высокий, полный, лицо широкое, избивал меня кулаками, у меня кровь по лицу, а тот — поет… Папу с сестрой на площадь вывели, людей согнали, зачитали бумагу, что вот, мол, они двое агитировали против Гитлера. «Кто может подтвердить, встаньте сюда». Никто не сдвинулся. Расстреляли их в феврале, а мы их только в мае нашли, когда Днепр сошел. Весна была дружная, вода быстро сошла. Идем… Старуха какая-то в полушубке лежит в яме, в воде, а у елки — девушка-парашютистка. Их всех в затылок расстреливали, а пули — разрывные, и лиц уже не узнать, я отца по полушубку нашла, а мама сестру узнала…
Огурцову рассказ этот не удивил. Она спросила:
— А туда-то зачем?
— Свидетели мы. Там, в ГДР, судят фашиста Карла Горни. Он и у вас зверствовал в Сычевке, и у нас.
— А ну как не узнаю его?
— Там надо, главное, показать, что были массовые расстрелы. Показать, что это такое — тайная полевая полиция, вот их номер — ГФП-580, это они всех казнили. Карл Горни был там один из главных.
…Впервые всех пятерых свидетелей собрали вместе в одной из комнат прокуратуры. Из трех мужчин двое оказались стариками, а третий, черноволосый, был и нестарый, и модно одетый, как определила сразу Огурцова,— «фартовый». Все трое были, видно, хорошо знакомы раньше, потому что «фартовый» рассказывал, что живет неплохо, пенсия у него большая, дом себе построил на Волге и вообще любит, чтобы все в жизни было, как он сказал, «в ажуре».
Елена Герасимовна вошла в комнату чуть позже. Как вошла, как посмотрела, так и обмерла.
Не чувствуя ног, она неслышно вышла из комнаты и поманила Кожухова.
— Я никуда не поеду,— сказала ему шепотом в коридоре. — Тот, помоложе, черненький… Это он отца арестовывал. А потом… «Катюшу» пел, когда меня били. Он — преступник, он — опасный преступник, заберите его…
Она говорила быстро, сбивчиво. Кожухов, однако, даже в лице не изменился.
— Успокойтесь, мы все знаем. Это Корнилов. Они все трое — каратели. И отсидели на троих — шестьдесят лет. Но сейчас едут как свидетели, на «своих» показывать…
— Я с ними не поеду,— твердо сказала Евдокимова.— Да еще за границу. Он убьет меня.
— Вы в безопасности. Не волнуйтесь и, прошу вас, старушке Огурцовой ни о чем не говорите, она перепугается.
В комнате, куда они вернулись, Огурцова уже стояла напротив Корнилова: «Где-то вас видала, где это — не могу вспомнить…».
Елена Герасимовна быстро подошла к ней и потянула за рукав. Вечером в гостинице она рассказала ей все.
Так они ехали за границу все пятеро, вместе: в одном поезде, в одном вагоне, по одному делу. Шестой — переводчик прокуратуры Кожухов.
Две женщины в тот первый вечер в поезде думали о том, как нескладно все получается. Корнилов вспоминал недавний суд в Орле. Все у него в жизни есть — обеспечен, но этот суд... Там, в Орле, он был уже свидетелем, но его все узнали. Кто-то крикнул в зале: «Это он расстрелял мою сестру! Это он!» Потом ему совали в лицо фотокарточки и кричали: «Узнаешь эту?», «А эту?».
— Нет, нет... Это не я, не я.
И вот — снова в суд свидетелем.
А Кожухов думал в тот первый вечер в поезде о превратностях человеческой судьбы. Как странно, что деревенская неграмотная старушка, никуда дальше Ржева или Вязьмы путей не знающая, едет в такие дали с великой, можно сказать, государственной миссией.
Чем ближе подъезжали к границе, тем беспокойнее чувствовали себя женщины. Анастасия Ивановна, правда, виду не подавала. Обе вспоминали, какие немецкие слова они знают.
— Лошадь по-немецкому зовут «фет»,— говорила Огурцова,— «сгут» — хорошо, «нисгут» — плохо. Что еще-то? Кровать — «бед».
Ну и, конечно,— «хенде хох», «шнель-шнель»…