— Теперь тебе умирать нельзя,— говорил через несколько дней Кухарев,— дом-то как новенький.
Больному в самом деле стало лучше. Однажды они с Кухаревым съездили даже на охоту.
Он прожил еще целый год. Это, конечно, Кухарев продлил ему жизнь.
Такие вот дела, говорил я Ивану Петровичу. У одного журналиста прочел я мудрость, поразившую меня простотой: самое главное в твоей жизни — не ты сам. Главное — не ты сам… Так вот, отличие наше в том…
— Да, да, да…— говорил в задумчивости старый плотник.
Был вечер, потом ночь, потом было утро, а мы все говорили, говорили в этот мой приезд. Впервые приехал я к Владимиру Ивановичу не просто в гости, а в командировку. Впервые записывал в блокнот все, что он рассказывал мне, выстраивал хронологию его жизни.
Его биография — во многом типичная биография поколения.
«Летом в семнадцатом отец мой Иван Васильевич, крестьянин-середняк, помогал однажды соседскому парнишке запрягать лошадь, та взбрыкнула и ударила отца сразу двумя ногами — в голову и в грудь.
Мать одна с троими осталась. Павел поступил в педагогический техникум, а мне, старшему, она объявила: «Одного грамотного на семью хватит». Году что-то… да, верно, в двадцать седьмом встали мы на ноги, подокрепли, забрал я две буханки хлеба, красный материн полушубок — овчинный, дубленый — и в Борки, в ШКМ. Школу крестьянской молодежи.
Ездили по деревням, агитировали за коллективизацию. Потом мы организовали свой колхоз. На базе школьного хозяйства. Пришел к нам безлошадный церковный дьячок, еще Дарья Зверева — вдова, плуг у нее плохой, гужи рваные. Смеялись над нами: колхоз — дьячок, вдова да школьники.
В май, под пасху, напали на нас дубровские кулаки с кольями. Мы, пахари,— в воду. Они стали бить кольями лошадей. В общем, ходили мы, тогда по двое-трое. Гребнев, завхоз школы, пошел с собрания один, и его убили. Пятеро детей осталось.
Потом о нас стали статьи писать, меня и Павла Биткова в Ленинград на областной актив комсомольцев отправили. Выступали мы на машиностроительном имени Ленина, на «Светлане», на «Красном треугольнике». Рабочие стали собирать семье Гребнева кто что: одежду, платье, сапоги, крупу, колбасу. Набрали — вагон. И так и отправили по железной дороге подарок ленинградцев.
После армии я в Кузьминское к матери вернулся. Болела она. У нас тогда две учительницы квартировали. Старуха — она математику в старших классах вела, и молодая. И я молодой, к тому времени Коммунистический университет закончил, географию преподавал. Пришел как-то домой пьяненький, пишу, буквы разъезжаются. «Женился бы ты»,— это старуха-то математичка говорит. «Пожалуйста,— улыбаюсь, — на ком? Кто из вас согласен?» — «Я-то старая, вон молодежь…» — «Ну?» — говорю молодой, а я на нее уже давно посматривал. «Не знаю…» — и головы не поднимет от тетрадей. «Даю,— говорю,— тебе, Таисия Александровна, ночь на размышление».
Утром она: «А что, если не шутишь,— согласна». Мы нашей бабке на шесток записку: так, мол, и так, жениться пошли. И вот, значит, тридцать пять лет мы с Таисией вместе.
22 июня бомбили Брест, Барановичи. А у меня брат в Барановичах. Павел!.. Потом выяснилось, в тот день он жив был, а на третий день войны погиб.
А я уже председателем колхоза был, занимался эвакуацией. Создавали истребительные батальоны, вооружали коммунистов, комсомольцев, брали на учет допризывников. Убирали хлеб, укрывали ценности, ночью на лошадях вывозили магазины в лес.
В июле бомбили, на станции рвались цистерны с горючим. Из больных лошадей, которых нам оставили, подправили мы мерина вороного. Я его больше всех любил. За то, что он один из всех ел горелый овес, черный, как черный кофе. И он не боялся бомбежек. Бревна тащить под блиндажи, продукты в лес, в разведку в соседние деревни — все он. «Ворон, Ворон»,— позову его, и он трется мордой. Ласковый был.
Да, так в райкоме мне сказали, пойдешь в тыл к немцам. Партизанские отряды будешь организовывать, родных отправь, скажи, что в командировку едешь, дней на двадцать.
И с Таисией, и с Виктором — сыном, и с матерью я вроде как и не попрощался, дескать, в самом деле — в командировку, на несколько дней. А новый председатель колхоза Барабанщиков, я его вместо себя оставил, все говорил мне: «Да успокойся ты, не волнуйся, отправлю я твоих, успею. На твоем же мерине».