Его держали в полиции ровно неделю. Он знал и того, кто застрелился во дворе дома Гализдро, и тех, кто скрывался на улице Русской в доме № 4. Мне неизвестно, пробовали ли в полиции подпоить Гнеденко. Может быть, может быть.
Потом пальцы его рук стали вставлять в дверной проем, пока не переломали. Потом отрезали ему уши и нос. Потом отпилили ему кисти рук, потом отпилили ноги.
Живые останки Ваньки Рыжего лежали в гестапо. И фашисты стояли над ним. Трудно было узнать в человеке человека, одна лишь душа еще трепетала, мерцала, доживала последние минуты свои. Загадочная славянская душа.
Таких мук, какие принял Ванька Рыжий, не принял никто и никогда на этом побережье, начиная, наверное, со времен скифов.
Воюют солдаты, но побеждает народ. Мы часто говорим, — народ, народ!.. Велик, могуч! Как о чистом воздухе, который не увидеть и не объять. Но увидеть, потрогать, положить на плечо руку — народу, как?
Возчик Ванька Рыжий — вот народ. Иван Кондратьевич Гнеденко.
…Десять дней лежал неопознанный Галушкин во дворе опустевшего дома Гализдро. Фашисты установили пост — а вдруг кто-то из его знакомых заглянет? Все зря.
В 1944 году приехал на побывку молодой летчик Леонид Гализдро-Капшук, муж Антонины. Ни жены, ни маленького Георгия, никого в доме не нашел.
— Мы еще разберемся после войны, чье это дело,— сказал он.
Он собирался искать предателей, а пока поспешил на фронт, добивать фашистов.
Тогда же, в 1944 году, он и погиб.
Что ни говорите, а мгновенную решимость проявить легче, чем постоянно, всегда быть готовым к любым испытаниям. Один раз в жизни можно все, один раз даже трус может себя превозмочь!
Прасковья Григорьевна Перекрестенко в войну проявила оба качества. И мгновенную решимость, когда надо было принять в дом 60 десантников, а затем и воинскую твердость, долготерпение, когда двое десантников остались на два года и четыре месяца. В самое страшное время она хранила и оберегала здесь Советскую власть в лице ее главного руководителя. Она, ее шестилетний сын и старики — все они за два года и четыре месяца могли быть расстреляны каждый день.
Неисповедимы пути людские. После войны Перекрестенко жила уже не на улице Русской, а в другом доме, неподалеку. Жила много лет. И вот из этого дома ее стали выселять. Горисполком решил продать домик, как малометражный. Кому? Другому лицу. Прасковья Григорьевна хотела сама внести деньги, чтобы купить этот домик, в котором прожила много лет. Но ей сказали: нельзя. Эти события происходили в конце шестидесятых годов, сразу после того, как по соседству, на Русской, 4, была торжественно открыта мемориальная доска. К этому времени Перекрестенко уже больше лежала, чем ходила,— стали сильно опухать ноги.
К кому обратиться?
Если бы хоть кто-то был жив из тех моряков, которых она целые сутки прятала у себя, спасала. Хоть один, любой, он бы ее не дал в обиду. Но ведь есть, живы те двое — Павлов и Цыпкин!
Цыпкин был от нее далеко, болел, и она не стала его тревожить.
Павлов жил неподалеку. К нему, Федору Афиногеновичу Павлову, и обратились знакомые Прасковьи Григорьевны (сама она не решилась обратиться). Павлов ответил коротко и прямо:
— Перекрестенко? Что заслужила, то и получает. В подполье проявляла пассивность, работала под нажимом.
Что же произошло?
Два человека жили вместе. Не день, не неделю, не месяц. Два года и четыре месяца под одной крышей, спали рядом, ели из одной миски.
После войны один из них, Федор Афиногенович Павлов, решил объявить себя руководителем крупного евпаторийского подполья. Он обратился в первую очередь к Цыпкину:
— Поддержишь меня — и я тебя не забуду.
Цыпкин наотрез отказался.
Перекрестенко тоже отказалась лгать. И оба из товарищей превратились во врагов.
Если бы хоть кто-то был жив из моряков, из тех шестидесяти…
И вдруг — есть! Жив! Жив Алексей Лаврухин, пулеметчик из группы Литовчука, из той самой четверки, которая добралась до Севастополя. Жив, в Севастополе же и живет.
Как сумел он уцелеть в этой войне — непостижимо!
Вы, конечно, слышали песню с такими словами: «Последний матрос Севастополь покинул…» Считайте, что эти строки про Алексея Лаврухина. У Херсонесского маяка оставалась последняя группа защитников, и сюда пришел за ними (прорвался, пробился через огненное кольцо) последний катер. Моряки прыгали с обрыва на берег, а Лаврухин не мог прыгать, у него были перебиты обе ноги; он полз к обрыву, а вниз стал спускаться по веревке. Оставалось несколько метров, когда он, потеряв сознание, рухнул вниз. Дальше не помнил ничего — как его подобрали, как шли морем… Очнулся в Новороссийске, в госпитале, здесь его нашло долго плутавшее письмо от Ольги — невесты.