Владислав Микоша вспоминает, как в боях за Перекоп он с отрядом морской пехоты выходил из окружения. Моряки отбили одиннадцать атак фашистов. Микоша со всеми вместе шел по грудь в ледяной воде и снимал, снимал... Соломон Коган и другой оператор, мастер спорта по альпинизму Александр Казначеев, снимали бои на перевалах Главного Кавказского хребта, в горах Югославии. Борис Шер уговорил командование, чтобы ему разрешили вылететь на боевое задание. В течение месяца изо дня в день он садился в самолет и осваивал профессию стрелка-радиста. Когда возвращались с задания, он увидел, что их настигает фашистский истребитель. Кинооператор отложил в сторону камеру и взялся за пулемет. Истребитель задымил и врезался в землю. В блокадном Ленинграде голодные, без сил кинооператоры тащили камеры на санках, аппаратура не выдерживала лютых морозов, замерзала, и они прятали кинокамеры за пазуху, отдавая им последнее тепло.
Сейчас их осталось совсем мало — одиноких часовых, сохранивших живую память о таком далеком и таком недавнем времени. Еще тогда, в войну, каждый пятый из них погиб.
На самой страшной из войн все они сняли почти четыре миллиона метров бесценной пленки.
Фронтовым кинооператорам, конечно, было что снимать. Если иметь в виду массовый всенародный подвиг, в котором и кровь, и слезы, и двадцать миллионов жизней, положенных на алтарь победы, то скажем так: героическую ленту создал народ — отцы, сыновья, мужья, братья — на фронте; матери, дочери, жены, сестры — в тылу. Они были достойны друг друга и Отечества, которое защищали.
Один из западных государственных деятелей сказал как-то, что одна смерть — это действительно смерть, массовая гибель — это уже статистика. В этих циничных словах есть доля горькой правды: сегодня нам трудно представить, что это такое — двадцатимиллионная гибель, как трудно, невозможно представить себе братскую могилу для двадцати миллионов или общее для них надгробие.
В заключительном разговоре мы этот громкий смысл переведем на тихий, домашний. Вот они, маленькие тихие слагаемые огромной оглушительной цифры.
«Дорогие товарищи! Я ушел на фронт в шестнадцать лет. Прошел с боями от Старой Руссы до Кёнигсберга. Мой отец, Суворов Пимен Григорьевич, рядовой саперного батальона, погиб под Тернополем. Вы поймете, что я пережил, когда в фильме «Освобождение Белоруссии» увидел отца. У нас нет ни одной его фотографии (от нашего дома в Прохоровке остался только пепел). В фильме есть эпизод, где саперы наводят мост через реку, два солдата пилят доску. Один стоит спиной к зрителю, другой, усатый, в застегнутой ушанке, смотрит на пилу. Это мой отец. Я не видел отца с пятнадцати лет и... мне очень трудно писать, хотелось бы иметь его фотографию. Я вас очень прошу, сделайте, пожалуйста, хоть одно фото. Не откажите. Я сам уже дед. Вся моя семья погибла. Сестру, комсомольского секретаря, расстреляли фашисты на глазах матери. Мать недолго пережила ее. Отец погиб. С уважением старший лейтенант запаса Михаил Суворов, г. Арсеньев, Приморский край».
«Дорогие товарищи, пишет вам из Калининграда Евгения Жановна Ушаровская. Я сама была фронтовиком, ходила штурманом на судах Черноморского флота, и в 1944 году, будучи демобилизованной по ранению, я, наконец, встретилась с мужем: он летчик, приезжал на отдых. Мы тогда думали, что война идет на исход и пора иметь наследников. Так родилась дочь.
Уже после Дня Победы я получила извещение, что муж мой погиб в боях за Берлин. Так моя дочурка, рожденная в 1945 году, отца своего и не увидела. И фотографии ни одной не осталось, несколько раз за войну мне пришлось тонуть. И море поглотило все.
Я с надеждой смотрела 11-й фильм «Война в воздухе», вот, думаю, может, увижу своего мужа, но фильм заканчивался, а его все нет. Уже запел Лещенко «День Победы», показали уже праздничные столы, за которыми собрались в тридцатую годовщину Победы, а затем вдруг — что это? — показывают старый кадр: из приземлившегося самолета выскакивает первый летчик, затем — второй, снимает шлем, и... это мой муж! Умоляю, ради моей дочери и, главное, ради восьмилетнего внука, ну, пришлите, пожалуйста, эту фотографию, ведь можно снять с этого кадра. Ну, пожалуйста. Я, может, сумасбродно написала, но поймите меня и простите. Мне уже шестьдесят лет. Когда на второй день я внуку и дочери показала живого отца и деда, то внук сказал: «Бабуля, какой же он дед, он же молодой...» Я так горько плакала. Да, он остался навек молодым».