— Вы через Старую Руссу шли,— говорю я.
— Точно, а откуда вы знаете?! — Соколин вдруг догадывается: — А-а! Вы жили там! — Он жмет мне радостно руку, словно земляку или однополчанину.
Да, тогда, после войны, неприютные поезда, товарные и пассажирские, привезли меня из Заполярья на груду развалин из кирпича, щебня и стекла — это и была Старая Русса.
— Бои там страшные были. Меня под Старой Руссой «похоронили», а я, вот видите, жив.
— Там кладбище латышских стрелков большое. И памятник вам всем. Кого-то из однополчан встретили здесь?
— Нет, тех, кого лично помню,— нет. Но тех, с которыми вместе кого-то помним,— встречал, было. Но наша дивизия ведь отдельно собирается, каждый год, в первое воскресенье августа едем в Латвию.
Как-то, несколько лет назад, к Леониду Владимировичу подошел молодой человек. «А я ведь вас помню»,— сказал он неожиданно Соколину. «Меня?» — «Нет, вашу дивизию».— «А вы откуда?» — «Из Наро-Фоминска». Леонид Владимирович оживился: «Да-да, мы этот город освобождали».— «Я тогда маленький совсем был, меня в подвале закрыли, а вы меня открыли, накормили досыта…»
Молодой человек вдруг заплакал, круто повернулся и быстро пошел, а потом побежал прочь. Соколин растерялся, ни остановить, ни тем более догнать парня не смог.
А однажды подошел к нему другой молодой человек. Приехал из Белоруссии. «Мой отец был хирургом в медсанбате, может, помните?» — «Как фамилия?» — «Кан»,— «Ну как же, невысокого роста такой, помню».
Вот уже как: вместо отцов дети приходят.
Сходятся люди, расходятся, снова идут кругами по маленькому пятачку, а как увидят Кульневу — останавливаются, словно вкопанные. Рядом не встают — чуть поодаль, и такие лица у всех, словно у Вечного огня стоят.
Феоктиста Николаевна Кульнева живет на свете давно, ей восемьдесят шесть лет. Больше сорока из них она разыскивает сына. Каждый год 9 мая она приходит сюда, в сквер перед Большим театром. Встает всегда на одно место — по ту сторону зеленого, шумного сквера, которая ближе к театру, к колоннам, достает из старой хозяйственной сумки и вешает на грудь табличку: «Ищу сына… пропал в 1942 году в блокаду Ленинграда…»
Более чем сорок лет! Цифра эта поражает каждого, словно немой укор всякому здравому смыслу: продолжать надеяться и ждать…
Но ведь ищут не только живых. Может быть, еще можно узнать, как погиб он, как жил последние минуты. Может быть, еще не поздно узнать, где сын похоронен. И тогда, если дорога недалека, и если врачи разрешат, и если найдется кто-то, кто проводит ее, она еще успеет побывать на могиле сына.
Всякие мысли приходят при первой встрече, всякие.
Вокруг нее оживает воздух. Немолодой моряк, кудрявый и седой (такое странное сочетание), в тельняшке, опустился перед ней на одно колено и преподнес цветы. И так, коленопреклоненный, целовал ей руку.
Какая-то женщина подтолкнула вперед крохотную девочку, и та тоже протянула цветы старой матери, и уже она, мать, поцеловала девочку. Чуть в стороне красные следопыты, собравшись в кружок, обсуждают, как лучше преподнести букет Феоктисте Николаевне.
Для седого моряка война — его личная память, для школьников — история.
Как это случилось, когда?
Томас родился в 1926 году. Имя дали в честь деда. Жили они под Москвой, а перед войной переехали в Ленинград: сестра позвала («Зачем поехала? Сына потерять?»).
Феоктиста Николаевна из всех привязанностей сына выделяет его любовь к животным, птицам. Он кормил бездомных голубей, подбирал кошек. Она, правда, в дом их не пускала, работала медсестрой в санатории, здесь же, в санатории, и жили, держать кошек было нельзя. Покормит, помоет несчастных, а потом все равно — за ворота. Добрый был. Однажды среди ночи сквозь дождь он услышал какое-то мяуканье. Как услышал? Побежал к реке. Там котенок. Кто-то бросил его в реку, но он чудом уцелел, а на берег подняться не может. Принес его Томас домой, отогрел, покормил. А дальше что, опять за ворота? Он взял корзинку, положил туда букет цветов, котенка и записку: «Меня хотели утопить, а я выжил. Возьмите меня…» И подбросил корзинку ребятишкам в соседний двор, проследил, те взяли…
Добрый был Томас. И очень красивый. Темно-каштановые волосы, стройный, к пятнадцати годам так вытянулся.
Из Ленинграда, с военно-медицинским госпиталем она поехала в тыл, за Урал, сопровождать эшелон с эвакуированными. («Зачем поехала? Зачем?») Кто же знал. Оставила сына в надежных руках, у сестры была продовольственная карточка мужа — офицера. С сестрой, кстати, оставалась и дочь ее Нина, на два года младше Томаса.