Какая это мука — старая полковая музыка, особенно если твой отец субботним теплым вечером 21 июня 1941 года держал в руке дирижерскую палочку.
Лет двадцать назад Петр Клыпа прислал ей в подарок двенадцать пластинок со старыми вальсами. Двадцать четыре вальса. Слушать их — мученье, забыть эти пластинки — забыть отца.
— Я больше смотрю на них, чем слушаю.
Что снится им — детям, давно выросшим, и вдовам, состарившимся? Бомбы, разрывы, смерть? Нет, им снятся живые.
Анастасия Кондратьевна Наганова видит мужа, каждый раз она говорит ему: «Ведь есть те, кто уцелел. Неужели никак нельзя было, неужели не смог?» Он смотрит на нее, молчит и растворяется в темноте.
Алик Бобков видит отца в военной форме, отец радостный, но очень усталый, потому что война только что закончилась и он — вот он, вернулся. Сон хороший — просыпаться тяжело.
А для Вали Сачковской главное — не сны. Что — сны? Каждую ночь, под утро, она слышит вдруг грохот, страшно гудит земля, и она просыпается. Ровно в 4 часа. Вот уже сорок четыре года Валентина Ивановна Сачковская просыпается в 4 утра.
Встречаются не только живые с павшими. Воды Дуная бороздят два сухогруза «Андрей Кижеватов» и «Нюра Кижеватова». У них один порт приписки — Измаил. Там они и встречаются — «отец» и «дочь».
Из обращения Мориса Тореза к французскому народу по Московскому радио 20 июня 1944 года (он произнес его под впечатлением вида пленных немцев, которых накануне провели по улицам Москвы): «…я острее, чем когда-либо, испытывал глубокое чувство восхищения, которое питает каждый француз к Красной Армии, к советскому народу. Что было бы с нами без несравненных подвигов Красной Армии, без тяжелых жертв, принесенных советским народом во имя торжества нашего общего дела?»
Да, дело было общим, поэтому, перешагнув в июле сорок четвертого собственную границу, советские войска двинулись дальше. Уже там, освобождая порабощенную фашизмом Европу, отдали свои жизни более одного миллиона и ста тысяч наших солдат.
Из тех, кого война застала в Брестской крепости, дошли до Берлина шестеро — батальонный комиссар Н. Артамонов, сержанты В. Зайцев, Л. Лапшин, рядовые Н. Белоусов, А. Жигунов и З. Ковтун.
А были ли такие, кто в июне сорок первого защищал Брест, а в июле сорок четвертого освобождал его? Да, в составе 70-й армии вернулся в Брест бывший военврач II ранга П. Виноградов и еще помощник командира 18-го батальона связи капитан Г. Дворцов. Но оба они были тогда, в начале войны, за пределами крепости, у них все-таки была возможность отойти, выжить. Ну, а из тех, кто был в самой крепости, неужели никто не вернулся сюда 28 июля сорок четвертого года — в день освобождения?
Есть, нашелся. Один-единственный во всей стране — Сергей Никифорович Лебедев. Он был пулеметчиком, рядовым 44-го стрелкового полка. Как раз в 4 утра он стоял в карауле. На второй день войны его ранило в переносицу, и, как он сам считает, это спасло ему жизнь. Лебедева отнесли в подвал, там он набивал патронами диски автоматов и пулеметов. Выбрался из окружения в середине июля.
От Бреста отошел к Москве, а потом, снова через Брест,— до самого Берлина. Отвоевал с первой и до последней минуты. Тогда же, в 1941-м, был еще и контужен, потом, чуть позже, снова ранен — в шею. Потом — опять ранен, в ногу… Но это все было в первой половине войны.
А Брест возвращал — ни царапины.
Уже в семьдесят первом его пригласили из Алма-Аты на открытие мемориала «Брестская крепость-герой». Он приехал, ходил и ничего не видел вокруг. К нему подвели Кибальникова, автора мемориала, их познакомили, но Лебедев и его не увидел. И в семьдесят пятом, в годовщину Победы, его снова пригласили в Брест, и он снова приехал, ходил по крепости и снова ничего не видел. Он был слеп. И его водила под руку жена.
Осенним вечером 1968 года он, скромный бухгалтер фабрики «Металлбытремонт», писал отчетные документы. А утром проснулся, открыл глаза — кругом чернота. Это было нелепо и чудовищно. Смотрели его специалисты в Алма-Ате, в Москве — безрезультатно.
А через восемь лет, в 1976 году, он попал в Москве к профессору Федорову. Тот осмотрел его.
— Контузия была? — спросил профессор.
— Да,— сказал бывший пулеметчик,— в сорок первом.
Профессор пообещал: «Хорошо видеть не будете, но на столб не налетите».
И Сергей Никифорович на операцию согласился. И, правда, хоть плохо, но видит теперь.