Мы переглянулись. После небольшой заминки Стюарт встал и сказал, что идет на кухню промочить горло. Хочу я что-нибудь выпить?
— Нет, спасибо, — ответила я.
— Я думал, за компанию, — пояснил он. — Из вежливости спросил.
Я вижу, он обижается, и прячу глаза, — мне стыдно, и в то же время я злюсь.
Он долго копается на кухне, но как только начинаются новости, он появляется в гостиной с бокалом в руке.
Сначала диктор рассказывает о четырех местных рыбаках, обнаруживших тело. Затем появляется фотография выпускницы старшего класса: с экрана смотрит темноволосая, круглолицая девушка, с ямочками на щеках и пухлыми губками. Потом идут кадры, снятые возле морга: вот к зданию направляются родители девушки производить опознание. У них обескураженные, печальные лица, они еле-еле, шаркая, идут по дорожке к крыльцу, где их встречает, предупредительно открыв дверь, молодой человек в темном костюме. И буквально через несколько секунд — кажется, только вошли — эти двое выходят из Здания: женщина плачет, вытирая слезы платком, а ее спутник задерживается перед телекамерой, отвечая на вопрос журналиста: «Да, это она, наша Сьюзан. Извините, я не могу говорить. Надеюсь, они найдут того негодяя, — негодяев, сотворивших это, — чтоб не повадно было. Какие изверги...» — не договорив, он бессильно машет рукой. Потом они садятся в старенький автомобиль и вливаются в плотный транспортный поток.
Дальше диктор сообщает, что пропавшая девушка, Сьюзан Миллер, работала кассиршей в кинотеатре в Саммите — это городок в ста двадцати милях от нашего. По рассказам очевидцев, несколько дней назад эта девушка выскочила из кинотеатра и села в поджидавшую ее зеленую машину новой модели — судя по всему, водитель был ее другом или знакомым. Полиция хотела бы встретиться с водителем зеленого автомобиля.
Стюарт нервно кашляет, откидывается на спинку кресла и отпивает глоток.
Да, и вот еще что: тем вечером, после новостей, Стюарт сладко потянулся в кресле, выразительно зевнул и посмотрел на меня. Тогда я встала и начала устраивать себе постель на диване.
— Ты чего? — спросил он оторопело.
— Да что-то спать не хочется, — сказала я, отводя взгляд. — Посижу, почитаю, может, засну.
Он молча смотрел, как я стелю простыню, а когда я пошла за подушкой, он встал в дверях спальни, загородив проход.
— Я последний раз тебя спрашиваю: какого черта? Что ты изображаешь?
— Просто мне надо побыть одной, — ответила я. — Мне надо подумать.
Он фыркнул:
— А, по-моему, ты делаешь большую глупость. Я бы на твоем месте так не поступал. Слышишь, Клэр?
Я промолчала. А что было говорить? Я отвернулась и стала молча подтыкать края одеяла. Он постоял, посмотрел, потом, когда я выпрямилась, пожал плечами:
— Ну и хрен с тобой. Насрать мне на тебя, — и пошел. Шел по коридору и чесал затылок.
Сегодня утром прочитала в газете, что завтра, в два часа пополудни в городской церкви в Саммите состоится отпевание Сьюзан Миллер. Еще пишут, что полиция опросила трех свидетелей, видевших, как девушка садилась в зеленый «шевроле». Однако, номер машины до сих пор не установлен. И все же полиция взяла след, и расследование набирает обороты.
Я долго сижу над газетой, решая, что же мне делать, потом звоню своей парикмахерше.
И вот сушу волосы под феном, на коленях у меня раскрытый журнал, Милли занимается моими ногтями.
— Завтра еду на похороны, — говорю я между разговорами о ее напарнице, которая недавно ушла из парикмахерской.
Милли на секунду поднимает глаза, потом снова продолжает работать пилочкой.
— Я вам сочувствую, миссис Тростни. Искренне сочувствую.
— Хоронят молодую девушку, — говорю я.
— Хуже нет. У меня сестра умерла, когда я была еще ребенком, а я до сих пор переживаю. А кто она вам? — спрашивает она, немного помолчав.
— Просто знакомая. Мы не были подругами, но, знаете, все равно жалко.
— Да, тяжело. Я вам по-настоящему сочувствую.
— Не беспокойтесь, мы вас обработаем в лучшем виде. Как вам эта моделька?
— Вот эта? Неплохо... чудесно. Милли, скажите, вам никогда не хотелось быть кем-то другим или не быть вовсе, то есть вообще не быть?
Она воззрилась на меня:
— Нет, со мной такого не было, нет, никогда. И потом, — вдруг мне не понравилось бы, и что тогда?
Милли держит мою руку, — видно, думает о чем-то своем.
— Не знаю, просто не знаю... Можно другую руку, миссис Тростни?
Поздно вечером, в одиннадцать, я снова устраиваюсь на диване в гостиной, но на этот раз Стюарт ничего не говорит, просто смотрит, прикусив язык, потом отправляется спать.
Я просыпаюсь среди ночи, лежу, слушаю, как колотит калиткой об изгородь поднявшийся ветер. Я пытаюсь заснуть и долго лежу, смежив веки. Уснуть не получается, тогда я беру подушку и иду прочь из гостиной. У нас в спальне горит свет: Стюарт спит на спине, тяжело дыша открытым ртом. Я иду в комнату Дина и забираюсь к нему под одеяло. Спросонок он подвигается к краю, уступая мне место. Минуту я лежу тихо, потом обнимаю сына и зарываюсь лицом в его теплые волосы.
— Мам, ты что? — говорит он сквозь сон.
— Ничего, милый, спи. Ничего, все хорошо.
Утром я слышу, как у Стюарта звонит будильник, встаю и, пока он бреется в ванной, варю кофе и готовлю завтрак.
Вот он появляется в дверях кухни: голый по пояс и с полотенцем через плечо, — смотрит, что и как.
— Кофе готов, — сообщаю я. — Яичница уже на плите.
Кивает.
Я бужу Дина, и мы вместе садимся завтракать. Пару раз я ловлю на себе вопросительный взгляд Стюарта, и тогда тут же начинаю предлагать Дину то молоко, то еще один поджаристый тост.
— Я позвоню, — говорит он, стоя в дверях.
— Боюсь, ты меня сегодня не застанешь, — выпаливаю я. — Очень много дел, не знаю, поспею ли к ужину.
— Понял, — он перекладывает кейс из одной руки в другую. — Может, поужинаем в ресторане? Что скажешь, а? — Он выжидательно смотрит на меня. О девушке он уже забыл. — Тебе нездоровится?
Рука сама тянется поправить ему галстук — и падает бессильно. Он наклоняется, чтобы поцеловать меня на прощанье, — я отступаю назад.
— Удачи! — машет он рукой, поворачивается и идет к машине.
Я тщательно подбираю костюм. Стоя перед зеркалом, примеряю шляпу, — не помню, когда я ее надевала, — потом снимаю, накладываю легкий макияж и сажусь писать Дину записку.
«Милый, у твоей мамочки сегодня много дел, и она вернется домой поздно. Никуда не ходи, сиди дома, дождись нас. Можешь поиграть водворе с ребятами.
Целую».
Перечитываю записку, подчеркиваю слово «целую». Еще вижу, что не знаю, как пишется слово «во дворе» — раздельно или слитно: никогда раньше не задумывалась. Прикинув про себя так и эдак, провожу разделительную черту.
На заправке спрашиваю дорогу в Саммит. Из вагончика, где отдыхают рабочие, выходит механик Барри — сорока лет, усатый, — он подходит к моей машине и, облокотившись о переднее крыло, начинает отговаривать меня от поездки. А тем временем другой мой знакомый, по имени Льюис, заправляет бак горючим и не спеша протирает лобовое стекло.
— Этакая даль — Саммит, — рассуждает Барри, посматривая на меня и разглаживая пальцами кончики усов. — Саммит — это не шутка, миссис Тростни. Два, а то и три часа езды в один конец. По горной трассе. Для женщины это нелегкое испытание. Может, не поедете, миссис Тростни? На что вам сдался этот Саммит?
— У меня там дело, — отвечаю я уклончиво. Льюис уже перешел к другому клиенту.
— Эх, жаль, я сегодня занят! — тычет большим пальцем в сторону эстакады Барри. — Я бы сам отвез вас в Саммит и доставил бы обратно. Дорога, понимаете, ни к черту. Нет, она нормальная, конечно, только здорово петляет — серпантин.
— Не беспокойтесь, доберусь. И спасибо вам, — но он не уходит, руку по-прежнему держит на крыле.
Открываю кошелек и чувствую на себе его взгляд.