— Не оставь нас, Господи! — попросил Малах.
На сердце у него было спокойно: чего-чего в жизни не случалось — не оставил его Иисус Христос одного со злом, все бури — добром кончались. Перетерпи — и Господь Бог наградит тебя подарочком, а подарочку цены нет — жизнь.
10
Малах в поле, Савва на корабле. Сидел, привалясь к корме, рекой дышал. На душе было уж так широко, высоко, как это случается на Волге, под нижегородскими необъятными небесами.
Накупив ярмарочных товаров, Савва пустился в очередное плавание и уже знал, с чем будет обратно. Подружился в Нижнем с текинскими купцами. Обещали привезти в Астрахань ковры. У текинских ковров было дивное свойство набираться с годами таинственного блеска и густоты цвета. Договорились и о большом ковре — три сажени на три. Такой ковёр, если он и вправду хорош, можно бы в Оружейную палату продать, а то и подарить ради царёвых очей, ради целования царской руки. Увы! Великие государи пошли ненадёжные. Фёдор во цвете лет помер. Иван да Пётр на роводках у царевны. Да Бог милостив: у бабьего всевластия век должен быть короткий.
Заложа руки за голову, Савва смотрел на небеса. Неужто вся его жизнь запечатлёна в сей бездне и придётся ответ держать за каждую слабину, а то ведь и за подлость... Много чего было срамного в жизни. И всё ведь по мелочам. Чего-то кому-то не дал, пожалел, на что-то польстился... А уж о гордыне лучше молчать. В столпники себя определял! С Богом собирался разговоры вести...
Во сне не приснится, что сталось. Савва погладил дубовый брус.
— Корабельщик...
А перед глазами уже зияла пустозерская яма, и Аввакум на дне. Сожгли батьку. Возвёл-таки на себя ярый царский гнев. Все писаньица! Правда! За правду только вступись — и пропала жизнь. Будут ломать, пока не согнут в дугу, а то и хребет сломают, не хуже медведя.
Небо синело безвинно. Сердце кровью умылось.
— Господи! Почему за служение Тебе, за Правду-то — нет человеку земных наград? Небесная жизнь, может, и чудо, среди лучей-то, без тверди под ногой, но ведь без материнства, без отцовства, без ласки чад, без того, что ты — ответчик за всякий прожитый день и час...
— Монастырь Макарьевский! — крикнул рулевой.
Савва поднялся.
— Приставать не будем. Ветер попутный. За ночь Васильсурск пройдём.
Солнце клонилось к закату. Монастырь сиял в лучах непорочною белизной.
«Вот преподобный Макарий, — думал Савва. — С отрочества в иноках. Отца не пожелал видеть, руку подал через стену. В иной жизни, мол, встретимся... Всех дел — усердный молитвенник, а какая слава была дана: булгарский хан отпустил из плена благоговейно, да ещё четыре сотни с ним. А это ведь рабы, богатство... Жил преподобный две сотни лет тому назад, но вот оно, его детище, — Желтоводский монастырь, да есть ещё и в галической земле — Унженский».
На себя переводил. Что останется от раба Божьего Саввы? Кораблик быстро сгниёт... Спохватился: грех унывать!
— Господи! Благодарю Тебя за всё, что посылал мне! Много по земле хожено, да и по водам. Не оставь сыновей моих, старшего и младшего. Дай нам жизни с Енафою не больше, не меньше, а сколько у Тебя записано в Книге.
Опять ушёл на корму, смотрел, как отдаляется Макарьевский монастырь, как земля, ставшая своей, кутается в голубую дымку. До Мурашкина отсюда часа два на лошадке.
Совестно стало — жить бы да жить у тёплого жениного бока.
— Зимой слаще! — сказал себе Савва, чувствуя озорство в биении сердца: простору радо, дороге.
У самого борта ухнуло. Брызги в лицо.
— На белугу, что ли, наехали? — крикнул Савва кормщику.
— Слава Богу, не на мель!
— Хозяин, ужинать пора! — позвали работники.
— Ушица?
— Лосятина! — откликнулся кашевар. — Мы же заднюю ногу купили в Нижнем.
— Ладно, — сказал Савва. — Отведаем.
И стоял, смотрел на Лысково, на почти домашние берега. Енафа с Малашеком тоже, должно быть, вечеряют.
11
Милые Саввины люди — сын да жена — рыбку удили на мельнице, возле плотины. День выдался золотой, вечер теплом ласкал. Рыба, разнежась, не спешила кормиться.
— Батюшка-то небось мимо Лыскова проплывает, — сказал Малашек, меняя червя на муху.
— Если в Нижнем управился с делами, так оно и есть, — согласилась Енафа. — Ну, кто из нас первым поймает?
— Везучий.
— Хитрец!
Малашек показал на храм, венчавший взгорье:
— Матушка, а ведь лепый. Купола не ахти велики, но к небу так и тянутся. Люди нас хвалят.
— Дядьям своим скажи спасибо.
Малашек кинул леску под стоящее колесо.
— Матушка, а Господь Бог нас наградит за такой-то храм?
Слёзы так и брызнули из глаз Енафы.
— За что нас награждать? Деньги на храм разбойные пошли.
— Мы же себе могли взять...
— Нет, — сказала Енафа, — не могли.
— А помнишь, как мы с тобой лошадь в лесу бросили, с телегой, с добром?.. Как милостыней кормились?
— Уж такая жизнь. Наплачешься и напляшешься... В те годы горе поверху плыло, вот мы его и хлебали.
— Ты меня отпусти к деду ниву косить. Он обрадуется.
— Отпущу, Малашек. На поплавок-то гляди! — и подсекла своего.
Малашек дёрнул удочку — пескаришка.
Енафа вытягивала рыбку не торопясь, с пониманием. Попался огромный голавль.
— Ух ты! — изумился Малашек.
Енафа осторожно освободили рыбу от крючка.
— Хозяин здешних омутов. Я его два раза ловила. Видишь, на губе-то рубцы? Ступай, паси своё стадо.
Опустила руку в воду, разжала пальцы. Голавль уплыл.
— Матушка, — сказал Малашек, — а ведь лепо, что мы на белом свете живём!
— Лепо! — засмеялась Енафа.
И сын увидел — мать-то у него красавица. В Мурашкине нет её краше.
Последнее
Остаётся рассказать о насельниках этой книги.
Анастасия Марковна, со своими детьми, с внуками, почти тридцать лет прожила в Окладниковой слободе города Мезени. Ссыльный князь Василий Васильевич Голицын помог челобитные написать, и с 1693 года семейство протопопа Аввакума, помилованное царём Петром, поселилось в Москве, в Елохове. Через год капитан Яков Тухачевский продал Анастасии Марковне дом на Шаболовке, в приходе Троицкой церкви. В оградке этой церкви в 1710 году и упокоилась вдова огнепалого Аввакума. От роду было ей восемьдесят шесть лет.
Ближний боярин князь Никита Иванович Одоевский тоже дожил до глубокой старости. Умер он 12 февраля 1689 года, и ему было под девяносто. При Иоанне и Петре управлял приказами Большой казны и Большого прихода. Всего князья Одоевские в годы правления царевны Софьи были судьями в восьми приказах.
Князь Иван Андреевич Хованский, великий воевода царя Алексея, хоть и привёл к власти Софью и царя Ивана, но уж больного горячо брал сторону стрельцов, кричал на бояр в Думе, за просьбишки надворной пехоты стоял крепко. Видя податливость власти, и народ воспрял. Челобитчики, мужичье да холопы, потекли в Кремль рекою. Думный дьяк Украинцев писал в те дни князю Василию Васильевичу Голицыну: «А мы все дни с утра и после обеда за челобитными сидим, и несть нам восклонения: всё государство обратилось в Верх с челобитьями».
Покуда стрельцы в Кремле кормились, а князь Хованский всё тараруйствовал, Голицын с Шакловитым собрали по городам сто тысяч дворянского ополчения. Хитрая Софья перевезла весь свой двор, царевен и братьев-царей в Троице-Сергиев монастырь, чтоб не стать заложниками «надворной пехоты»! Хованского и сына его заманили в ловушку, тотчас и головы долой. Чего успел Тараруй в год восстания и своего торжества, так это жениться на юной красавице, на Ирине Ивановне Михалковой.
Андрей Артамонович Матвеев в царствие Петра исполнял многие посольские службы, получил графство, дочерей нарожал. Блистательный полководец Пётр Александрович Румянцев-Задунайский приходится Артамону Сергеевичу правнуком.