Спасибка сглотнул, хотя во рту было сухо. Внизу живота словно бы что-то загудело. Он отвёл глаза, и взгляд его упёрся в... ухо! Отрезанное или оторванное, всё в кровавых разводах, оно лежало на земле, рядом со свёрнутой валиком грязно-зелёной тряпицей.
Ошалелый возница охнул и резко, в одно движение, сел. Девушка, выронив книжку и упустив сумку, легчайшей пружинкой подпрыгнула с корточек и попятилась назад.
Спасибка окончательно пришёл в себя и смотрел уже не на девичьи прелести, а по сторонам.
- Где это я? - прошептал он, не умея ничего на этот счёт вообразить.
Яркий, бьющий по глазам свет шёл вовсе не с небес, глухих и чёрных. Он шёл от гигантского сияющего столпа, у подножья которого, как оказалось, Спасибка и притулился. Свет бил прямо из земли и уходил в небесную твердь так далеко, что ни конца ни края не углядишь, и был таким широким, что если хороводить вокруг, то, пожалуй, и десятка человек не хватит. От белоснежного, слепящего сияния, как от печи, исходил сухой жар.
В полуверсте от столпа проходила по кругу белая полоса, а над белой - зелёная, пошире. Больше ничего, пустота.
Спасибка встал, поднял сумку и книжку. Девица не шелохнулась, наблюдая за ним такими широкими невинными глазами, как будто это он, а не она, стоял в чём мать родила. Он хмыкнул, помолчал и спросил:
- Что это за земли такие?
Девушка оставалась немой как рыба. Она вдруг шагнула к окровавленному уху, подняла его и швырнула зачем-то в сияющий столп. Раздалось шипение, как если сбрызнуть водой раскалённую сковороду, и прямо из столпа, из белоснежного света, начали вылетать белые шарики, все с небольшое яблоко, не слишком ровные, довольно мягкие и очень лёгкие. Некоторые попадали в Спасибку и в девицу, но никаких неприятностей им не чинили, просто отскакивали. Когда шариков нападало десятков шесть, столп перестал их выкидывать, шипение прекратилось. Девушка развернула грязно-зелёный валик, оказавшийся мешком, и принялась собирать туда свой странный урожай. Проделывала она это с самым серьёзным и деловитым видом, по-прежнему не желая понимать, что ходит совершенно голая перед мужскими глазами.
- Отец Полихроний! - простонал Спасибка, тоскливо озираясь.
Девушка, словно бы снисходя, вздохнула и вытянула руку, указывая пальцем на столп. Другой рукой она изобразила некое огибающее движение, такое характерное, что Спасибка сразу понял, нужно заглянуть за, что он без промедления и проделал.
Полихроний, со спутанными волосами, без скуфьи, с крестом, видневшимся из-под затылка, лежал, раскинув руки и ноги, лежал так безразлично, недвижно, что сначала показалось - мёртв.
Но Господь миловал. И вот уже очнувшийся монах и возница без брички штурмуют светоносный столп в надежде, что он вернёт их обратно. И вот уже отлетают они от него, как горох от стенки, веселя молчаливую, и смеющуюся-то почти беззвучно, девицу. И вот уже вся троица, которую сочли бы странной, из какого бы мира ни посмотрели, держит путь к белой полосе, к деревне. Или к городу. К странному мирку, который так, с наскоку, и не опишешь. Впрочем, описывать отец Полихроний, в миру Андрей Тихонин, брался. Не чуждый словотворчеству ещё до вступления на монашеский путь и даже замеченный когда-то с повестью в альманахе Саввы Мизерина, он имел привычку прихватывать с собой записную книжку и свой добротный, Паровой фабрики Шахматова, карандаш. Иногда они приходились очень кстати. Пришлись и теперь.
<p>
***</p>
Из записной книжки отца Полихрония:
...Пот лил с нас реками. Спасибка принялся кивать на то, как правильно, имея в виду подобный зной, "одета" наша проводница. Это и впрямь впечатляло, шутка ли, зелёная ниточка на запястье, и ничего кроме. Я одёрнул моего глупого спутника, в очередной раз изумляясь его простофильству. Душа, обращённая к Господу, никогда не допустит подобной распущенности, да и не время переживать про жар в теле, когда, того гляди, и наши окровавленные уши полетят в белый огонь этого странного идола. Уши я упомянул больше для его воспитания, чем из своего опасения, но он только пожал плечами: "А ну как не полетят?". Явно не желал возвращаться к нашим же умозаключениям о том, что выбора нет, что не вечно же топтаться у столпа, и вернулся к подобию разговора с девушкой. Он нёс для неё мешок и тщетно пытался её разговорить, из своеобразной шутки называя Босоножкой. Вольно же звать босоногой и вовсе неодетую! Однако надо признать, это удобно, имени своего она так и не назвала, как не произнесла и вовсе никакого слова. Теперь, при виде её сородичей, я нахожу очевидным, что молчать, как и расхаживать нагишом, не единоличная её прихоть. И это при том, что возможность прикрыть наготу у них имеется. Те, кто постарше, например, накидывают на плечи длинное зелёное полотно, перевязывая его таким же зелёным поясом. Отчего бы и молодым не последовать их примеру? Да простит меня Господь, но молодость здешних тел не даёт им ни красоты, ни соразмерности. Кроме как нашей Босоножке, да простит меня Господь опять и опять.
Она подвела нас к низенькой арке в ровной белой стене. Мы подождали, пока оттуда, не заинтересовавшись нами совершенно, выбрались пятеро: три голые девушки и два таких же, не одетых ни в единую тряпочку юноши. В руках у всех пятерых было по зелёному валику, скорее всего такие же мешки, какой наполнила Босоножка. Мы последовали в арку вслед за ней. По видимому, она посчитала, что её миссия проводницы на этом завершена, забрала мешок, кивнула в знак благодарности и пропала с глаз долой. Что это за мир? Выберемся ли мы когда-нибудь отсюда? Прежний игумен говорил, что бывают в мироздании этакие складки, закуты. Небожеские мирки, совсем на наш мир не похожие. Но как сказал, так сразу же велел и забыть, не думать о глупостях, даст Бог, не пригодится. Но вот же как повернулось, пригождается. Припоминаю его слова, припоминаю и упрямое рассудительство княгини, стараясь построить для себя хоть сколько-нибудь ясную картину. Ясности не получается.