В земляном потолке зияло круглое отверстие, впуская свет с поверхности. Оно было прямо над столиком, но даже столик освещало не слишком-то ярко. В норе царил полумрак, и глазам надо было привыкнуть, чтобы разглядеть Полёвку и женщину рядом с нею, вероятнее всего мать. Увиделось и то, чего не хотелось бы: женщина покалечена, у неё только одна рука, да и та лишена кисти. Всё ли в порядке с её ногами, не было видно. Этому препятствовала спускавшаяся с её плеч накидка, широкая и длинная, такая, как принято здесь для старших.
Мать и дочь сидели на возвышении, которое я, пожалуй, назвал бы диванчиком, пусть и примитивным, но по-своему миленьким и аккуратным. Составляли его сложенные стопкой, такие же плоские, как столешница, прямоугольники. За диванчиком, на стене, по-мозаичному украшенной человечками, - что-то вроде этажерки. Обе её полочки уставлены непонятными нам, белыми и зелёными, предметами. Один из таких предметов, кособокую белую коробочку, мать прижимала культёй к дивану, а дочь вытягивала из круглого коробочного окошечка зелёную ленту с рваными краями. Судя по тому, какой вид лента приобретала, удаляясь от окошечка, Полёвка скручивала её в нитку, примерно такую же, как у себя на запястье.
Я обернулся, ещё раз окинув взглядом детей. Учитывая то, что они совершенно целы, как, впрочем, и все другие дети, каких довелось нам видеть до сих пор, я заключил, что до какого-то возраста местный страшный ритуал обходит стороной. Не оттого ли пока невредима и Полёвка? Сколько же ей лет? Но какие формы, однако... Заметно было, что и мамаша её блистала когда-то, но что уж сейчас, когда она несчастная калека.
Я невольно заинтересовался, на месте ли уши несчастной, но этого нельзя было понять из-за длинных распущенных волос. У Полёвки волосы покороче, но качеством лучше. Блики мерцали по их чёрному полотну, как звёзды...
Нельзя сказать, чтобы она обрадовалась гостям, лицо у неё было настороженное, вопросительное. Глаза говорили: ну что? что скажете?
Что мы могли сказать? Извинились, что вторглись, не надеясь на ответ и, разумеется, его не получив. Впрочем, Полёвкина семья не выглядела безразличной, как другие аборигены, взгляд же матери чуть не прожигал меня насквозь, уж не знаю, чему обязан, и почему именно я, а не к примеру Спасибка. Напряжение, шедшее от неё, было насыщенным, как воздух перед грозою. Я посчитал, что нам надо уйти, и потянул Спасибку за рукав.
...Чего только не бывает на свете: Спасибка сдружился с братьями Полёвки! Откуда что берётся, но он по целым часам сидит в полутёмной норе, вырезывая из тонких белых листов маленькие силуэты. Надо думать, мальчики довольны, ведь общение с другими детьми у них не идёт. Впрочем, таковое сложно себе и представить, другие дети ничем не лучше своих породителей, точно такие же, словно ледышек наглотались и вымерзли изнутри. Совсем другое черноглазые братья, они и шустрые, и дружные. Мне начинает казаться, что я слышу их смех, когда они, наперегонки, выбираются за новыми листами. Они отслаивают их от белой стены примерно той же методой, что получила для меня "точилку" Полёвка. Поразительно не то, что аборигены не против (эти - уж вряд ли чем-то меня поразят), а то, что у них нет и причин на это. Стена ничуть не страдает от подобной отслойки, иначе бы, за столько-то раз, совершенно истончилась... Вижу я всё это потому, что и сам всё время брожу неподалёку. Всё время тянет меня сюда. Что такое это "сюда"? Сюда, поближе к Полёвке...
...Спасибка сокрушался, что порой не понимает братьев, что они, бывает, тянут к нему руки, к его голове, вроде как хотят погладить, а он к такому не привык, не кот же на печке. Что я мог ответить? Будь осторожнее, дикари они и есть дикари.
- Не покусают же! Но и гладить не дамся. Дался бы - но не им. - Он улыбнулся. "Ишь ты, разогнался-то как!" - подумал я.
- И ещё раз, и ещё двадцать раз тебе говорю: аккуратнее с ними. Много чего бывает... Отцом посчитают. Ты молод, но ведь не дитя. Посмешищем каким сделают. Мало ли...
- Посмешищем, - хмыкнул он. - Кому тут смеяться? - окинул он взглядом сонных мух вдоль стенки. - Спят на ходу!
- Я тебе о том, что ко мне в голову приходит. Чего бы я не хотел. Смешки зубоскалов - страшное...
Дальше я говорить не стал, только раздумался. О том, что в монахи я ушёл не только к Господу поближе, но и от смешков подальше. Всё побросал, и хорошее место в суде, и приятелей, и милых подруг. Они уже не были милыми, сколько ни твердил Савицкий глупым попугаем - "Да ведь кажется тебе!". Что мне с того твержения, если видел я и в его глазах... Никто не смотрел на меня по-прежнему, что-то в глазах у любого тихонько хихикало. Тихонько, да не так, чтобы я не услышал.
...Пока Спасибка занимался с братьями Полёвки в норе, я гулял в лесу. С их сестрой... Как буду ответ держать перед Господом?
...Снова были в лесу.
...Были в лесу.
...Были с Полёвочкой моей в лесу. Такая ласковость от неё исходит, такое приятие всего, что удержаться, остановиться невозможно. И так мне хорошо. Пожалуй, и не было так хорошо никогда раньше, даже не знал, что бывает, чего только не бывало, а не знал.
Как быстро меняется жизнь даже и в тёплой затхлой тине этого закута. Давно ли согревала мою душу уверенность в том, что в любом далеке не оставит меня приглядом Господь? Теперь же я предпочёл бы, чтобы не видел Он того, что видят порой здешние небеса, здешний лес.
...Были в лесу.
...Сам не верю своей удаче, а потом гоню прочь своё неверие. Сбылись мои чаяния. Я знаю, как выбраться из поганого закута! Кто бы мог подумать, но всё, что для этого нужно, рассказала Полёвка.
Я лежал в изнеможении, весь в поту, досадовал, что не стал снимать подрясник. Крест же на время утех я снимаю непременно и только после всего водружаю обратно. Водрузил и на этот раз. И тут ни с того ни с сего от игривого настроения Полёвки не осталось и следа. Серьёзная сделалась, смотрит. Посмотрела-посмотрела - да и как давай жать пальцы к моему мокрому виску. Смотреть тоже не перестала, смотрит прямо в глаза! Мне это не понравилось, но она была настойчива, и вскоре я услышал у себя в голове какой-то шум. Потом это стало похоже на дальний, очень дальний гром. Его раскаты собирались в ритмы, и постепенно я стал вылавливать оттуда слова. Ничего более странного я в жизни не слышал. Слова появлялись из ритмов, как смыслы из музыки, но музыка высока и туманна, здесь же всё было понятно, разве что выстраивалось чуть медленнее, чем будь оно изначально словесным.