Новости эти ошеломили Вооза. Он почувствовал себя уязвимым, осознал, что окружающий город по сути представляет собой вражескую территорию — а он здесь в милях от своего корабля, сочлененный с ним лишь пуповинами тонких лучей. Неужели их может оказаться достаточно, чтобы его отследили? Ему прежде не приходила в голову такая мысль. Он подразумевал, что правительство упадочной эконосферы не имеет доступа к новейшим технологиям, а лучи интегратора останутся для них незримы. Но он принимал во внимание лишь обычные методы слежки...
Его встревожило также, что завеса приватности над его миссией изменить время оказалась сорвана. Другие умы сочли это возможным, приравняли к политической интриге, и оттого концепция налилась парадоксальной ирреальностью. Он сомневался, что эти люди ему друзья. Стремление Хеврона к сотрудничеству, скорее всего, продиктовано тем, что у Вооза до сих пор с собой клад времякристаллов.
Мэйси шевельнулась, резко открыла глаза и стала испуганно озираться.
Вооз успокаивающе положил руку ей на плечо.
— Хорошо, — обратился он к Хеврону, — мы поступим, как вы советуете.
10
И вновь небеса цвета лимонного шербета. И вновь, сидя на склоне холма, любовался он угасающей Вселенной.
Вот только на сей раз холм был другой, и бурливший жизнью город в долине — тоже. И на сей раз рядом с ним сидела Мэйси, а его мысли и чувства были сравнительно смешанными.
— Ты долго добирался, — проговорила она.
— Я допустил ошибку, — сказал он. — Остановился на Алькадроне купить топливные элементы. Меня засекли агенты Очистки. Пришлось убить троих.
Вскоре после отлета с Катундры они с Мэйси расстались, поскольку Вооз полагал риск задержания слишком высоким и не желал втягивать ее в это дело. Она, впрочем, настояла на встрече. Когда он прибыл на Шаунс, выбранный Хевроном мир, она уже ждала его.
Он двигался запутанным, блуждающим курсом, и путь отнял восемь стандартных месяцев; но не осторожности одной ради. В определенном смысле Вооз утратил глубинное чувство своей цели. Он должен был бы чувствовать надежду и облегчение, ведь появлялся намек на успех его миссии, но было похоже, что само путешествие истощило его силы, а железная твердость устремлений вопреки всему надломилась, выставляя все его усилия в непрезентабельном тривиальном свете.
— Хеврон наверняка здесь, — произнесла Мэйси.
Он удивленно посмотрел на нее.
— Почему ты так думаешь?
— Эбарак юлил в последнюю нашу встречу, и вокруг него отирались какие-то официалы. Наверное, Хеврон прилетел посмотреть, как у них дела с исследованиями. Впрочем, Эбарак мне и так бы не сказал.
Вооз хмыкнул. С Эбараком он уже встречался, и ученый ему тоже ничего не сказал.
Хеврона, вероятно, разочаруют достигнутые Эбараком результаты. Научная ценность их была огромна, однако к удовлетворению распаленных амбиций директора и его группы никакого отношения не имела.
— Они создали новый миф о будущем, — пробормотал Вооз. — Миф о Вселенной, контролируемой оператором, и оператор этот — человек. — Он покачал головой. — Люди в ролях новых богов новой Вселенной. Какой абсурд. Антропоморфизм, доведенный до предела. Они совсем слетели с катушек.
— Слетели с катушек?
— Извини. — Мэйси не поняла идиомы, имевшей не вполне ясное техническое происхождение. — Утратили перспективу. Мозгами поехали. — В его словах прозвучала горечь. — Я имею в виду, что сотрудники Хеврона, скорее всего, обезумели и наверняка отчаиваются. Стремное зрелище.
Мэйси вдруг рассмеялась неприятным издевательским смехом. Он удивленно и чуть испуганно обернулся к ней.
— Да ты сам тот еще фрукт, Иоаким. Ты судишь об их безумии, но своей манечки не замечаешь. Как это смешно!
— О чем ты?
— Ну, разве твои цели не совпадают в конечном счете с их целями, разве не настолько же ты эгоцентричен? Ну да, они рехнулись, с этим я согласна. Но по этому же самому определению безумен и ты.
— Я никогда и не надеялся, что ты сумеешь меня понять, — ответил Вооз, снова отворачиваясь от нее. Он был несколько разочарован явным отсутствием ее симпатии.
— А почему бы и нет? Потому что я невежественна? Но ты помни, я скелетница. — Она поднялась и резко, бесстрашно выступила перед ним. Крупные груди едва не выскочили из блузки, когда она склонилась к нему. Лицо ее выражало недовольство и мольбу. — Ну почему ты не можешь просто зачеркнуть это вот всё? Почему ты не перестаешь себя терзать? У тебя еще достаточно времени пожить!
— Пожить? — устало отозвался Вооз. — Жизнь и доставляет мне основные проблемы.
Он сам не понимал, отчего снова берется ей что-то объяснять. Впервые с детских лет его так резануло чужим непониманием.
— Ты сама сказала, что лишена надлежащего философского образования. По этой причине ты не в состоянии понять, почему я так страшусь невыносимого прошлого. Потому что прошлое есть будущее.
— Ну вот, опять. — Мэйси махнула рукой. — Философы все придурки, ты меня слышишь? Придурки. Почем тебе знать, что история повторяется? Это ведь обычная теория. Люди так думают. Возможно, мир не повторяет себя так, как ты утверждаешь. Возможно, он просто пребывает вовеки в постоянной изменчивости.
— Это утверждение было научно доказано.
Мэйси, к невероятному удивлению Вооза, отреагировала вздохом омерзения и резким толчком рукой в его подбородок.
— Самой толстой книги на свете не хватит, чтобы перечислить все утверждения, которые считались научно доказанными и были опровергнуты. Все, чем занимаются ученые, это возня с философскими идеями. Какой-нибудь мудрец говорит: мир-де состоит из лимонов и бананов. Ученые берутся за работу и начинают расчеты, пока не выводят некое уравнение, где связаны лимоны и бананы. Пятнадцать миллионов лимонов и пятнадцать миллионов бананов, или что-то в этом роде. Вот оно, твое доказательство. Какие ж вы идиоты.
Вооз не поднял головы. Частью сознания он отвергал рассуждения Мэйси как тупые и невежественные. Но другой частью себя, уязвленной и надломленной в последние месяцы, воспринял их под неожиданным углом, менявшим привычную перспективу вещей.
Почем тебе знать? Как может он быть уверен, что вечное космическое возвращение — правда? Как может в этом быть уверен кто-то еще?
Может ли бактерия, сколь бы ни пыталась, постичь циклы космической эволюции?
Наблюдая за жизнью города внизу, он вспомнил, как в другом случае отметил для себя стремление эконосферы, в увядающей славе своей, саму Вселенную наполнить аурой ностальгии — субъективной, порождаемой человеческим воображением и несомненно иллюзорной в космических масштабах. Рассуждая аналогично: разве не может вся человеческая мысль оказаться неприложима ко вселенской безграничности? Возможно, любая идея, сколь ни мелкая или тривиальная, против нее все равно что манящее очарование города внизу? Мысль эта была ему внове и шокировала, но он удивился скорее тому, отчего она никогда прежде не являлась ему на ум; отчего ему не приходило в голову, что Мадриго, в бесстрастии и мудрой рациональности — воплощение здравомыслия, парагон интеллекта, — может оказаться жертвою единственной неопровержимой истины человеческого познания: нельзя познать всё.