Неожиданные просторы – то вылезем к обрыву и задохнемся от высоты и шума – так ревет в ущелье река, – то поляна, поросшая клубникой.
Снова лес, ручьи, отпечатки конских неподкованных копыт на их берегах. И каждый раз, когда заглядываю вперед, жду, что где-то там блеснет наше зеркало-Озеро.
– Гран, скажи, куда мы идем?
– Есть только одно направление, достойное движения, – в бесконечность.
Гран – экспериментатор. Он разыгрывает партии, будто составляет шахматные задачи. Он выставляет на поле фигуры и смотрит, как они будут себя вести. Меняет комбинацию и смотрит снова. Добавляет новые фигуры и опять приглядывается, оценивает, будто ищет идеальное развитие – или просто ему нравятся эксперименты?
Только сейчас он запутался. Что-то в его партии не срабатывает, он не понимает что, но комбинацию уже не поменять, и уже кажется, что больше не он, а кто-то другой расставляет фигуры. Кто-то другой, чьи расчеты всегда верны, пускай они и не совпадают с расчетами Грана.
Он в растерянности. Он не знает, что теперь делать, и не замечает, что сам уже оказался на поле среди нас, своих шахматных фигур.
Ты водил меня по ночной Челябе и учил смотреть только на тени. Тени от деревьев, от ветвей с листьями, тонкие, узловатые, легкие, послушные воздуху, они становились живыми и говорили о городе, о теплой ночи и о пыльном воздухе. Тени от оград, скамеек, столбов – они были рисунками на асфальте, монументальной памятью города. Тени от редких прохожих размывались и исчезали. Все они обладали звуком, цветом, настроением. Тени раскрывали мне мир.
– Все вокруг – знаки, и ты можешь научиться их читать, – говорил, и мир открывался подобно гигантской книге, мир становился живым и огромным, он начинал пульсировать, дышать, звучать – и все это вне меня, помимо меня, здесь и сейчас, рядом.
Ты учил меня доверять земле – ходить задом наперед, не оглядываясь.
Ты учил меня слушать и слышать, вглядываться и видеть, ты учил, что мир больше, чем мы понимаем и можем понять.
Как же ты не смог различить, приятель, таких простых вещей, как обычная женская любовь?
Они вдруг превратились во взрослых, невероятно взрослых и скучных людей, они превратились в гири на ногах друг у друга, ходили медленно, взгляды рассредоточены.
Третий день ждем Сорокина, отставшего где-то на трассе, живем с
Настей в квартире, заваленной рухлядью и пропахшей ветхостью. В ней гнездится глухая древняя старушка. Она перебирается по комнатам, как паук, ходит медленно и тихо, она не шаркает ногами, и кажется, что давно срослась здесь со стенами, растворилась в тенях, стала пылью на мебели, плесенью на потолке, чахлыми лампочками, книгами с выгоревшем переплетом, картинами, статуэтками, ветхими украшениями и убранством, сохранившими ценность только для своей хозяйки.
Наверно, сейчас этого человека нет на свете. Но мне кажется, что и тогда ее уже частично не было. Все мы, поселившиеся на время в ее квартире, старались не замечать этого существа, мы относились к ней так же, как к другим предметам там – осторожничая от их ветхости, стараясь не касаться лишний раз от брезгливости, не замечая из-за неактуальности, из-за того, что время этих вещей прошло, они совсем из другого мира, где нет и никогда не было нас. Как взгляд в прошлое через поблекшую, пожелтевшую фотографию. Когда я вспоминаю ее, старушка для меня более живая, чем была тогда, когда я жила с ней рядом.
В ее ушах звенит слуховой аппарат. Он звенит постоянно, очень высокими частотами, и чем громче звенит, тем тише мы говорим или замолкаем вовсе, потому что догадываемся: она подкручивает звук до максимума, чтобы лучше слышать нас, живых, молодых. Но нам жалко, неприятно, неохота делиться с этим существом, уже ставшим пылью, своей силой. Она ходит под закрытой дверью, ходит мягко и почти беззвучно, она ловит наши шорохи и дыхания.
– Настя, почему у вас тихо? Почему твои друзья молчат? Настя, ты же знаешь, я не выношу тишины, – говорит наконец, входя к нам. Звон ее наушников невыносим для моих перепонок.
В квартире сидеть невозможно, мы ходим гулять, но делаем это так, будто выполняем обязательство или тяжкий труд, ходим, наматывая по городу круги, пока ноги не отказывают носить. Гран и Настя разговаривают, идя рядом, глядя в асфальт. Я чувствую себя ребенком по сравнению с ними, не могу ходить в их темпе, убегаю вперед, катаюсь на качелях, бегаю за собаками, поднимаю в воздух голубей.
Лицо Насти становится болезненным, когда я оказываюсь поблизости.
Жалею ее, стараюсь держаться поодаль.
– Кто на черточку наступит, тот и Ленина погубит, – бормочу детсадовскую присказку, ступая по плиткам тротуара так, чтобы не наступить ни на один шовчик. – Кто на трещинку наступит, тот и
Гитлера полюбит, – усложняю себе задание и иду еще медленней и осторожней: любить Гитлера в нашем детском саду не полагалось.
Но, как бы медленно ни идти, все равно их догоню.
– А чем ты занимаешься в обычной жизни? Когда никуда не ездишь, – долетают до меня вопросы Насти.
– Дорога – это моя жизнь… – любимый ответ Грана.
Я останавливаюсь, оглядываюсь, придумывая, чем бы еще заняться.
– По маленькой дорожке за ножкой ставим ножку, – начинаю вышагивать по бордюру, расставив руки в стороны и подражая походкой канатоходцам.
– Ах, как ты изменился!
– Это естественно. Ты тоже стала другой.
– Нет, ты как-то совсем изменился.
– Мой поиск остался прежним.
– Ах, эти твои поиски, все это так нестерпимо абстрактно!..
Я не хочу их слушать.
– Тррр, самолет идет на посадку, разрешите посадку, чартерный рейс
Москва-Пекин!.. – с ревом проношусь мимо, маневрируя меж прохожих, и за спиной слышу:
– Ах, это невозможно, это какой-то детский сад!
Черт побери, как будто б я ее не понимаю! Да видит бог и все его добрые посланники, понимаю, но такова моя роль здесь – быть самой собой, быть Мелкой, это цель, с которой Гран тащил меня через всю страну. Вот только как сумел разглядеть он там, на рассветном бульваре, во мне, сонной, мутной Мелкой, человека, который одним своим видом будет выводить Настю из равновесия?
Она цепляется за него и не сводит глаз. Она уже обмерила, ощупала, взвесила его взглядом, изучила всего, чтобы найти отличия – Гран, каким она знала его когда-то, и Гран, какой он приехал сейчас, со мной. Со мной, такой странной, неразумной, безумной, инфантильной.
Она смотрит и пытается понять, что общего у нас, как я могла появиться с ним рядом. Но никогда не спросит его об этом прямо.
Поэтому я продолжу играть и доиграю свою роль до конца, – а там хоть трава не расти.
И Сашка Сорокин будет мне спасением.
Горы, лиственницы, болото. Никогда не думала раньше, что в горах бывают болота. Идем, глядя под ноги, видим только рюкзак того, кто впереди. Над нами – ветки и мрачное небо. Но если взглянуть дальше, увидишь за лесом, впереди, стенами скалистые хребты. На их вершинах
– ледник; его не видно за тучами, но я-то знаю, что он есть. Потому ночами так холодно.
Дождь идет третьи сутки, и скоро мы превратимся в грибы, покроемся мхом и плесенью и будем тут жить. Хочется не двигаться, замереть в палатке и спать, зарывшись с головой в теплый спальник. Но Гран не дает нам этого удовольствия, поднимает и заставляет снова идти вперед, в дождь и слякоть. Он говорит, что, когда мы идем, мы хоть как-то продвигаемся к цели, а когда стоим, только едим, а продукты кончаются.
Мы идем по болотам, по узкой тропе, не видим друг друга, не знаем друг друга – только спины под рюкзаками. Мы сгорблены, ноги хлюпают и чавкают в грязи. На привалах говорим мало, в палатках молча ложимся спать. Утром встаем, чтобы идти – и не видеть, не знать, никогда не узнать друг друга.
Иногда я вглядываюсь в ее походку, в фигуру под рюкзаком, а на стоянках и привалах – в глаза. Вглядываюсь, желая понять. Но лицо всегда остается непроницаемым, как желтые бронзовые лица будд. Тело зажато и твердо, ноги ставит, почти не сгибая. Чего она хочет, о чем мечтает – все скрыто, запечатано, не скажет никому, вряд ли себе.