Граном, за невидимыми духами лазающим по кустам.
Если когда-нибудь в горах вас покидал товарищ, которого некогда вы любили, то вы поймете меня. Если же с вами еще такого не случалось, дай Бог, чтоб не случилось и впредь.
Итак, они собрались и ушли, а мы остались. Выждав, пока утихнут их голоса, я вылезла из палатки. Гран сидит у костра, согнувшись над котелком, морщась, пробует из него, дуя на ложку. Уходя, Настя с
Сашкой варили кашу из той крупы, что досталась им вчера. Не доварили
– ушли голодные, наверное, очень торопились. Гран колдует над ней. Я иду к воде, на привычное уже за эти дни место. Наша палатка стоит за десять некрупных шагов от воды, но я прохожу медленно, оглядывая, как будто заново, непривычно залитый солнцем здешний рай.
Вода в Озере прозрачная и лазоревая. На рассвете такая спокойная, что отражаются и небо, и горы, и холодные, величавые ледники.
Противоположный берег – одна сплошная осыпь камней, будто кто привез и насыпал их там кучей, ни кустика, ни деревца. На нашем берегу – лес. Кедры растут у самой воды. Если сидеть очень тихо в траве, то спустятся с веток бурундуки и начнут, пощелкивая, осматривать лагерь.
Вокруг – тишина, внутри – тишина. Мыслей нет, они будто раздавлены, вытеснены этим воздухом, этим спокойствием и молчанием гор.
Эти горы знают больше, чем мы можем себе представить. Эти горы знают больше, чем мы можем осознать.
Человек – такой текучий и непостоянный. Человек – как вода: мысли, эмоции, чувства; сморгнул – а этого всего уже нет, и несется, стремится внутри тебя поток дальше. А горы эти, а камни, а ложе холодного, хрустального Озера: внизу, в долине сменятся эпохи и царства, а они все так же будут стоять, неколебимые, спокойные, вечные. О чем можно думать, глядя на них? Ни о чем. Можно только сидеть и созерцать, растворяясь в безвременье.
Утро занимается на удивление теплое. Все дни, что мы стоим тут, так близко к ледникам, под голос неугомонной реки, водопадом срывающейся в Озеро с кручи, – все это время небо просветлевало считанное количество раз, а чаще был дождь, или град, или снег, или еще какие осадки, коим и названия не подберешь. И мы ушли бы раньше, если б я не обнаружила, что моя правая лодыжка опухла и посинела.
Это случилось в тот вечер, когда мы дошли до Озера, спустившись с хребта, и поставили лагерь. Я обнаружила это случайно – весь день нога не болела.
– Вывих, – сказал Сорокин, прищелкнув языком.
– Ушиб, – сказал Гран.
Настя ничего не сказала, только кисло скривилась. Они рассматривали мою ногу при свете костра, лица напряженные. Я смотрела на них снизу вверх и чувствовала себя виноватой
– Дорога говорит, что тебе стоит сделать здесь остановку, – сказал
Гран. – Значит, зачем-то тебе сейчас это надо.
Он шутил, наш Гран, но все остальные были мрачные: тяжелое ощущение, похожее на чувство обреченности, спустилось на нас. Откуда мне знать, зачем это мне, приятель, да и кто может знать? Вдруг вздрогнула, уставившись в лес:
– Там кто-то есть.
Все обернулись – на склоне, за нашей с Граном палаткой, маячил в темноте невысокий женский силуэт. Не шевелился.
– Эй! – позвал Сорокин. Женщина не двинулась и не ответила. -
Здрасте! – крикнул Сашка еще раз – то же. Гран сорвался с места и в два больших прыжка был рядом с ней.
– Это камень! – крикнул оттуда, и мы потянулись за ним.
В кустах действительно стоял каменный столб, обликом напоминающий коренастую девушку лет пятнадцати. В сетке линий, трещин и сколов проступали черты лица, волос, одежды. Стоять рядом с ней в надвигающейся темноте было жутко – слишком сильно походила она на человека.
– Хран местный, – вполголоса проговорил Сорокин.
– Она похожа на шаманку, – сказала Настя.
– Это хороший знак, – сказал Гран. – Здесь интересное место, может быть много духов. Будет славная охота, – добавил, довольный, и улыбнулся. Меня передернуло.
– Помоги мне спуститься, – попросила и оперлась на Сашкину руку.
Из невидимой в темноте тучки принялась сыпаться холодная, белая крупа – так нас встречало заветное наше Озеро.
А теперь они собрались и ушли. Налегке, вниз, по хорошей погоде. Уже через пару часов такого пути прошли все Озеро и попали на проторенную тропу. По ней пошли вдоль реки, с шумом устремляющейся ниже. Скоро увидели две палатки, но стояли они поодаль тропы, и людей поблизости видно не было. Они остановились, сняв рюкзаки, передохнули, но никто не появился; пошли дальше.
У первых же людей, что встретились им, Сорокин стрельнул покурить.
Стоял и довольно щурился, из рыжей своей щетины пуская дым, пока
Настя расспрашивала про тропу. Могла и не расспрашивать: она была проста и очевидна. Пройдя еще совсем немного, они попали к заводи реки, где стоял палаточный лагерь, была баня и даже магазин: консервы, пиво, сигареты, хлеб. Они купят тушенки, уломают банщиков пустить их помыться за одну цену, а пивом их угостят на халяву те, с кем рядом встанут на ночь.
Наутро они пойдут дальше. Те люди, к которым пристроились с вечера, дадут им сахар и заварку и накормят перед отходом макаронами с их же, купленной накануне тушенкой. Вновь они будут налегке и под солнышком, и настроение станет прибывать, чем ниже будут спускаться.
В полдень с трудом перейдут речку вброд, будут отдыхать на рюкзаках, потом собьются с тропы, но встретят сплавщиков, которые укажут, куда идти дальше. Получат от них сухарей и банку сгущенки. Совсем довольные, отправятся они дальше.
Я сижу и смотрю на тени. Тени от облаков, они сменяются на глади
Озера, несутся и исчезают. Зачем мне следить за нашими друзьями, если те уже и думать о нас забыли? Зачем знать мне, что с ними и что дальше будет? Тени от облаков вновь покрыли Озеро и кусочек берега, на котором сижу, но вот опять побежали прочь, вниз по течению реки, в долину.
Я становлюсь кусочком этой земли. Болезнь отделила меня от спутников, и теперь мне кажется, что моя внутренняя скорость, та, с которой текут во мне чувства, скоро сравнится со скоростью кедра или этого куста, под которым сижу. Люди неисчислимо быстрее меня. У моих друзей могли быть и нетерпение, и досада, – все то, что не позволило им сидеть здесь больше трех дней. Я и не заметила, как у них накопилась усталость от этого места, мне же ничего не остается, как быть здесь и ждать.
Пауза в движении учит меня видеть мир по-другому. Отсюда, из ущелья меж гор, под морозным дыханием ледникового хребта, из-под корней кедров мне виден мир больше и шире, чем видится внизу, в городах и долине. Там он разменивается на суету, которая застилает его, – здесь прозрачен и ясен, а суета представляется тем, что она есть, – пылью на вечных вещах. Я вижу людей, их заботы, то, что толкает их на поступки, и то, что останавливает на пути. Вижу сплетение дорог – тех дорог, на которых мне еще предстоит или же никогда не суждено появиться. Мне легко следить за теми, кто покинул нас, а проследив дальше, вижу внизу других, кто потерял нас и ищет. Вижу и свою дорогу, и мне кажется, вижу сейчас вширь и вглубь, ясно, от самого истока и дальше, и только страх и суеверие не позволяют мне глядеть туда, в темный туман, до конца.
Здесь легко думается о смерти и совсем не так, как в городе, – не о чьей-то или своей, и даже будто не о смерти вовсе: здесь легко думается о том самом лопухе, что будет некогда из всех нас расти. И
– не страшно, хотя в городе хочется, чтобы было что-то другое,