потом, и непременно похоже на прежнее. Но здесь ясно со всей неизбежностью: ничего другого нет – а есть все, что окружает сейчас меня, и то, что за этим.
Не станет меня, не станет других, исчезнут все города и государства, а лопухи, и деревья, и горы останутся, и будут расти, и дела им не будет до того, что нас уже нет. Они и есть жизнь, и они – вечны, и мне не страшно ими стать. Разве не в сознании вечной жизни всего перешагиваем, изживаем мы из себя смерть?
Ночами было холодно так, как не было за все время нашего сюда пути.
Дрожали и кутались в спальники, пытаясь согреться, натягивали на себя всю одежду из рюкзаков, но и это плохо спасало.
Каждую ночь нашу палатку штурмовали мыши: они прыгали на тент и сползали вниз, потом снова прыгали и снова сползали, так бесконечно, мы засыпали раньше, чем это прекращалось. И прыгали они так высоко, что казалось: кто-то специально бросает их нам на тент. Если думать так, становилось немного страшно.
– Это она так с нами играет, – шутила я. – Та девушка, что у нас тут стоит. Она местная повелительница животных. Сибирская Диана.
Мы лежали, выглядывая из спальников, присматриваясь к теням на тенте и прислушиваясь к играм мышей. Почти не шевелились и говорили шепотом.
– Чачкан, – ответил однажды Гран. – Это ее так зовут. Чачкан – значит мышь у народов, что искони живут в этих горах.
– Ага. Мышка.
Их путь выйдет на заболоченный луг, и они снова собьются. Трава по пояс, а под ногами – вода, тропы веером разбегаются, но ведут в никуда, исчезая. Они поплутают, потом выйдут к ручью и пойдут вдоль него напрямую, иногда ступая прямо в потоке, пока не выйдут снова в лес, к быстрому спуску, где по утоптанной тропе придется прыгать, как по высоким ступеням. Они ускорятся, и даже сырые ноги не будут портить настроение.
Когда облаков нет, можно загорать. Но под тучкой и ветром холодно, хоть натягивай свитер. Потому постоянно легко знобит, но я уже привыкла. Сижу и смотрю, как вода слабо плещется о берег – мерно, редко, как будто Озеро дышит.
Гран собирает хворост, уходит надолго и приносит целые охапки сухостоя и толстые паленья. Уже натаскал столько, что хватит на пионерский костер. Спросить его: не собирается ли он растапливать тут ледники? Усмехнется и промолчит. Ему нравится это место. Он всегда что-то делает, хотя не говорит что. Уйдет в одну сторону, вывалится на поляну с другой, и глаза такие, как у кота после удачной охоты. Я спросила его как-то:
– Гран, чем ты занят?
– Я выслеживаю силу, – был мне ответ.
В другой раз, еле сдерживая смех, рассказал, что ловит здесь по ущельям духов, но каждый раз на его призыв из кустов появляется
Сорокин с какой-нибудь веточкой в руках.
Грану никто не нужен для охоты, потому он и не тяготился стоянием.
Сашка тоже был занят, изучал местную флору и говорил, что тут собрано почти все, что мы встречали по пути сюда. Только Настя была мрачна и слишком явно тяготилась бездельем. Избегала меня, шаталась меж палаток или на берегу метрах в пятидесяти. Я смотрела на нее и думала: а вдруг именно затем, чтоб нам с тобой узнать и понять друг друга, сделала дорога передышку? Но мы так и не сказали с ней за эти дни ни слова.
Я не заметила, как так получилось, но они вдруг стали сближаться.
Сашка похож на кусок мягкого пластилина, он легко принимает любую форму и не липнет к рукам. К тому же он по жизни исполняет одну роль
– сглаживает острые углы любой компании, где бы ни появлялся. Вот и сейчас, попав к Насте, он инстинктивно делал так, чтоб залатать трещины между нею и нами.
Вечерами у костра они говорили. Сашка возвращался из своих дневных исканий раньше Грана, разводил костер, принимался варить травный чай и витаминный суп, и Настя волей-неволей подходила к теплу.
Смеркалось быстро: стоило только солнцу скрыться за горой на противоположном берегу, и воздух густел, серел, и все виделось контрастным: светлое выделялось ярко и выпукло, темное превращалось в темный фон. Становилось как-то приглушенно тихо, только одна вечерняя пронзительная птица резко и коротко посвистывала, носясь над Озером. Я продолжала сидеть у воды, а от костра до меня долетал негромкий, спокойный, рассудительный Сашкин говор.
Как и мне некогда на Якиманке, он рассказывал о своей жизни, своих друзьях, всех поголовно певцах и поэтах; как и меня некогда на
Якиманке, Настю завораживала его манера рассказывать, его голос и бесконечность всех историй, плавно истекающих одна из одной.
Обернувшись, я видела Сашкину спину и Настю в профиль, ссутулившуюся, обнявшую колени, освещенную красным, и ее лицо выражало в этот момент что-то неясное для меня – а может, оно как раз ничего не выражало и потому было красивым. А если перевести взгляд дальше, я видела, как стоит и пристально наблюдает за поляной с пригорка из-за палатки девушка-шаманка из камня. Тогда она казалась мне моим отражением: нас было двое молчаливых наблюдателей, я и Чачкан.
Даже если, замерзнув, я прохрамывала мимо них в палатку или садилась рядом греться, они не обращали на меня внимания и Сашка не прерывал свой рассказ. Они были столь погружены в тепло этих вечеров, что остального для них все равно что не было. Я замечала, что их стягивает все больше и больше, но не могла предположить, что случится то, что случилось.
Хотя, даже если б я догадалась, разве стала бы, захотела бы, осмелилась бы что-нибудь предпринять? Нет, потому я просто смотрела и удивлялась: как же непостижима ты, дорога, как странно порой тасуешь судьбы.
А теперь они ушли и сварили кашу, которую нельзя есть: крупы отказались вариться вместе, и какой им будет прок от такого НЗ?
– Ты любишь отгадывать знаки, Гран, – сказала я, указывая в котелок.
– В чем этот знак?
– Ты можешь сама понять, Мелкая. Он говорит нам об этих двоих и об их безупречности.
Я кивнула и не стала уточнять новый термин – как-то сама поняла, что он имеет в виду.
– Как же они дойдут?
– Дорога им поможет. Это все равно что автостоп: главное – быть открытым и дарить радость.
После спуска снова выйдут к реке и будут идти вдоль нее. Встретят группу школьников, стройным гуськом продвигающихся к вершине, – все с посошками и кружками на боку рюкзаков, как на парад. Они скажут, что до деревни идти меньше суток – они сами только сегодня вышли, но их забросили на “уазиках” до первого крутого подъема. Поживиться у них ничем не придется, и они отправятся дальше.
Перейдут реку по трем бревнышкам, потом остановятся и станут есть голубику с кустов – растет прямо у тропы, отчего ж не отведать? За этим занятием пройдет еще два часа, и они очнутся, только почувствовав, что приближаются сумерки. Подхватят рюкзаки и побегут вниз, но через полчаса увидят хорошую стоянку: стол под навесом, кострище очагом, и пара палаток там уже будет стоять. Подойдут, познакомятся, останутся на ночь. Хозяева палаток – группа туристов из Томска – будут кормить их, поить водкой и чаем за вдохновенный рассказ про все наши мытарства: про тропу в обход перевала и Озеро под ледниками.
А утром, уходя и рассчитывая к вечеру оказаться где-нибудь в окрестностях города, они оставят на этой стоянке баклажку с несъедобной крупяной смесью – им же больше не пригодится, а налегке идти веселей.
Одним утром проснулись – кругом лежал снег.
Поляна и лес вдруг стали тихи – ни птиц, ни ветра. Озеро спокойно отражало рассветное небо, но снег не спешил таять. Я жмурилась – так ослепительно вокруг сияло. Взяла в кулак, попробовала на язык – он был вкусный и капельку сладкий, как вода в Озере. Вдалеке, на горе, прокричала ворона.
И вдруг раздвинулись кусты – и на поляну вышли три мужика в красных комбинезонах. Не знаю, кто больше обалдел: мы, столько дней не встречавшие других людей, или они, никого тут увидеть не ожидавшие.