- Слышь, ты за зож? - сковырнула его взгляд Василина Кулькова, - подпишись за правильное питание.
- Походу тебе это не очень помогает, - Сторис подержал анкету, попытался прочесть вопросы и не смог, буквы расплывались, в словах не было здорового смысла. Тряхнул головой, длинные волосы его спутались, на них, похоже, угодила соль из заповедного Кульбаковского озера.
- Как добрался? - здесь все говорили случайными, вовсе не обязательными фразами, и не ждали, что им ответят, он сделал из анкеты бумажный самолётик и пустил его по номеру. Лети-лети, к Юльке прилети. Он подпишется за любой кипеж, дайте только научиться писать.
- Я летал впервые в жизни, - он не мог объяснить, каково это, когда пропадает внезапно ощущение дыхания, оглушает тяжёлая, лишняя кровь, и ты падаешь в тёмную, только что вырытую могилу, убаюканный тёплой, распадающейся на отдельные крохи землёй.
- Понравилось? - осторожно выдохнула пышнотелая Кулькова, - А я вот боюсь летать. Говорят, сосуды, инсультом пугают.
- Это было что-то другое, - ему даже вспоминать было не по себе, - будто сперва сердце оторвалось, скакнуло и застучало уверенней. А ведь понимал уже, что оторванное оно уже не моё, а сил не было даже ладонь прижать к груди.
- Какие страсти, - заохала Василина, округлив глаза, на пухлых щеках её расцвёл пышный васильковый цвет, верно алкоголь тоже был вреден для её сосудов, как и перелёты.
- Ты не бойся, - шевельнулись его губы, - это только твои страхи. Полетели вместе, если хочешь.
- Великая Кулькова, - подсел к ним Шустов, и она ничего не поняла, что пытался сказать Сторис, - одари меня сластями! Какие у тебя книжки? Дианетика? Саентология? Мне "Капитал" Маркса нужен.
- Как дела? - поинтересовалась Василинка, - что, когда мировая революция? Прошлый год говорил, уже идёт!
- Если идёт, то это не значит, что до нас доходит, - Харлампий покопался в собственных звуках, но голос был густ, слова склеились между собой, нельзя было попасть на дно речи. - Как там боцман говорил?
- Постой, - наконец, вмешался Сторис, - кто этот ваш боцман?
- А ты не знаешь? - сощурился Шустов, - Это наш организатор. Видел, в автобусе впереди ехал и на нас поглядывал? Его все тут боцманом кличут. Он главный, потому что на нашем корабле. Он может зарешать, кого взять на борт, на семинар то есть, а кому и отказать. Бывало, наши сердобольные девицы такие оды ему посвящали, мне в жизни такого не сочинить. А их брали, даже стипушку давали пару раз. Руководители не возражали особо.
- Они сейчас тусят по-козырному, - Людочка уже жалел, что дал забытой бабе ключи от комнаты, - и девицы там. Некоторые стипендиаты уже сегодня будут известны. Сплошной бульбулёт.
- Чего? - Мика снял с губ у него вопрос, виноватый вопросительный взгляд замер крупными карими точками.
- Однажды Бульбулязкин пьяным в свой номер забирался, а там то ли ступеньки были высокие, то ли он совсем уже ползком двигался, - Бессмертному самому было интересно вспоминать, слова с лихим задором носились по комнате, - но долбанулся башкой он о крайнюю ступеньку. Больно, наверно, вы попробуйте, и хотел он сматериться, а тут на площадке девахи, ещё совсем мелкие, о цвете что ли, вкусе и звуках поэзии говорят. Он же у нас культурный, мастер-ломастер, вырвалось у него Бульбулёт, а народ и запомнил.
- Наш семинар всегда изобретает собственный язык, - высунул своё сокровище Людочка, рассыпая звуки, капая безголосой слюной, - и Бульбулёт почётное слово нашего словаря.
- Рот закрой, язык спрячь, - учительским тоном приказал ему Самолётов, - семинары начнутся, там и будешь умничать.
- Ты поговоришь на своём языке? - аккуратно предложил Мика, он был такой чистенький, словно и не было в номере тяжёлого духа, прикоснуться к его речи было неудобно, ещё измажешь своими пьяными хрипами.
- Вы меня не поймёте, - отмахнулся Людочка, верно ему тяжело уже было ворочать языком, - надо неделю минимум вместе прожить, чтобы с подвздоха друг друга понять.
- Мне не нужна неделя, - Сторис мял непрочную, распадающуюся на волокна речь, - у меня есть слово "Литгузюки". Берёшь?
- Мы в году горбатом придумали пить чай из коньячных рюмок, а коньяк из пышнотелых чашечек, - и сейчас Людочка был не прочь глотнуть коньяку, да только всё уже было выпито, а отрываться от коллектива за новой бутылкой никто не решался. - И чего только мы не изобретали, а ведь ни хрена не осталось, баб не помню, только смутно угадывается, это был первый мой год здесь. Ты придумал слово? Так не носись с ним, а то точно затаскаешь.
- Но какие-то традиции остались? - он не мог поверить, что можно забыть каждое мгновение здесь. Пока не мог. Уже в кинотеатре он не вспомнил себя, ему показалось, что совершенно чужой человек сидит на скрипучем кресле и смотрит посредственный фильм о себе самом.
- Семь яблок, - выкатил на покрывало одинаковые зелёные шары Людочка, - мне на каждый день здесь.
- Но сегодня восьмой день, - напомнил Сторис, - если ты сейчас одно сожрёшь, на неделю не хватит.
- У меня есть, - он последним вынул сморщенное неприглядное, похожее на старческую усохшую грудь, - это папино яблочко. Он на даче нашей такие выращивает. На последний день, когда уже девки тебя измочалят, вкуса чувствовать не будешь, и водка дальше рота не пройдёт.
- Ой, ой, - Василина потрогала морщинистое яблочко, - Людочку больше не интересуют девочки. Людочка бросил пить. Я вообще не пойму, кого я вижу. Может, это Людвиг Ван, повзрослевший остепенившийся, которого в номере не может ждать никакая Подобедова.
Людочка скривился, потом выбрал одно из одинаковых пышнотелых яблок и откусил, хруст распался на однообразные породистые звучания. Хрум, хрум. Кто-то в зале грыз невидимый бесформенный фрукт, будто бы соревнуясь с Людвигом Ван Пушкиным и хрипя, не поспевая за ним.